Культя холодная: Метафора одиночества и поиска пристанища

гладит меня по голове культёю холодной

гладит и просит о чем-то глаза собачьи

я твое дитя рожденное быть свободной

а ты мне холодный бульон твоей канители

а ты мне скучный вальсок сиротских проулков

а ты мне: ляг не ходи не то заболеешь

где же мне быть как не здесь?

нигде не будет так негде

кроме как здесь нигде

не найти такой жалкой ласки

нигде у нищего не попросить подачки,

даже у дочки нищего, у его собачки,

у его мозжечка не попросить подсказки,

у мертвой птицы пера, у серого неба краски

Евгения Лавут.

гладит меня по голове культёю холодной

гладит и просит о чем-то глаза собачьи

я твое дитя рожденное быть свободной

а ты мне холодный бульон твоей канители

а ты мне скучный вальсок сиротских проулков

а ты мне: ляг не ходи не то заболеешь

где же мне быть как не здесь?

нигде не будет так негде

кроме как здесь нигде

не найти такой жалкой ласки

нигде у нищего не попросить подачки,

даже у дочки нищего, у его собачки,

у его мозжечка не попросить подсказки,

у мертвой птицы пера, у серого неба краски

Евгения Лавут.

Здесь, в этом странном, призрачном месте, где время течет иначе, а реальность кажется хрупкой, как тонкий лед на замерзшей луже, я нахожу свое единственное пристанище. Эта «культя холодная» – метафора не столько физического прикосновения, сколько некоего бездушного, но настойчивого присутствия, которое, парадоксальным образом, становится якорем в бушующем океане неопределенности. Глаза собачьи – это взгляд, полный мольбы, немой просьбы о понимании, о принятии, но лишенный человеческого тепла, лишь отражающий тупую преданность и ожидание.

«Я твое дитя, рожденное быть свободной» – это крик души, попытка отделиться от навязанного, от того, что пытается ограничить, сковать. Но вместо освобождения – «холодный бульон твоей канители», бесцветная, безвкусная масса повседневных забот, бесконечных, тягостных разговоров, которые не ведут никуда. Это ощущение бессмысленности, затягивающей, как болото, где каждый шаг лишь глубже погружает в трясину.

«Скучный вальсок сиротских проулков» – это образ одиночества, заброшенности, где нет ярких красок, нет жизни, лишь серая, монотонная мелодия, повторяющаяся вновь и вновь. Это звуки шагов по пустым улицам, эхо брошенных домов, шепот забытых историй. А затем – предостережение, попытка удержать: «ляг, не ходи, не то заболеешь». Это страх перед неизвестностью, перед миром за пределами этого ограниченного пространства, страх, который парализует, лишает воли к движению, к жизни.

И вот, в ответ на этот страх, на эту попытку ограничить, звучит главный лейтмотив: «Где же мне быть, как не здесь?». Это не выбор, это констатация факта. Здесь, в этом парадоксальном месте, где царят холод и скука, где ласка жалка, а подачка выпрашивается, есть хоть какая-то определенность. «Нигде не будет так, нигде» – эта фраза подчеркивает абсолютную уникальность этого места, его безальтернативность.

«Кроме как здесь, нигде» – повторение усиливает ощущение безысходности, но и смирения. Это место становится символом последней надежды, пусть и призрачной. «Не найти такой жалкой ласки» – здесь ирония, горькое признание того, что даже самое скудное утешение становится ценным, когда других нет. Это как последний глоток воды в пустыне, даже если она мутная и соленая.

И далее – ряд метафор, подчеркивающих крайнюю степень нищеты, не только материальной, но и духовной. «Нигде у нищего не попросить подачки» – даже у того, кто сам нуждается, нечего просить. Это усугубляет ощущение собственной беспомощности. «Даже у дочки нищего, у его собачки» – даже самые слабые, самые зависимые существа не могут дать утешения. Это подчеркивает тотальность опустошения. «У его мозжечка не попросить подсказки» – даже на уровне инстинктов, на уровне самой примитивной формы мышления, нет надежды на помощь. «У мертвой птицы пера» – символ безжизненности, чего-то, что когда-то было живым, но теперь лишь остаток, неспособный дать что-либо. «У серого неба краски» – даже природа, обычно источник вдохновения и красоты, здесь лишь отражает общую унылость, отсутствие цвета, жизни. Все вокруг лишено яркости, лишено надежды, но именно в этой серости, в этой безысходности и обретается странное, болезненное ощущение «дома».