День пульсирует жилками в межъязыковом пространстве

переключение с раскладки на раскладку
как переход через Карпаты
(этот постоянный страх оступиться —
обратившись к другому не на его языке)

это не просто техническая трудность, а экзистенциальная ловушка, где каждое неверное слово, каждая ошибочная интонация может воздвигнуть стену непонимания, превратив собеседника в чужого, в «врага». Этот страх, затаившийся в шепоте каждого неуверенного звука, напоминает о хрупкости связей, о том, как легко потерять нить, когда говоришь не своим голосом, не на родной земле.

co słychać
що що
не разумею

этот постоянный страх назвать другого чужим именем
— я так и не нашла его в списке болезней

это не филологическая проблема, а глубокая травма, отзывающаяся в самой сути идентичности. Называть другого чужим именем — значит отрицать его принадлежность, его право на существование в твоем мире. Это акт дегуманизации, который, к сожалению, не имеет диагноза в медицинских справочниках, но оставляет неизгладимый след на душе.

но сквозь треск слов я слышу сухое дерево
оно прорастает в моих плечах локтях и коленях
мать-яблоню моего детства, срубленную ещё в прошлом веке

это метафора утраченного корня, связь с прошлым, которая была насильственно оборвана. Сухое дерево — это символ безвременья, застывшего момента, который продолжает отравлять настоящее. Оно прорастает в теле, напоминая о том, что даже в моменты переключения языков, в попытках найти общий язык, остается эта внутренняя пустота, эта боль от потери.

я перевожу текст о лесе как перспективе убежища
думаю о парке как о возможности леса для бедных
и о съёмной квартире как о шахтёрской степи

в этих образах сплетаются темы уязвимости и поиска безопасности. Лес — символ природной гармонии и укрытия, но для многих он недоступен, превращаясь в «парк для бедных», символ урезанных возможностей. Съёмная квартира, в свою очередь, становится «шахтёрской степью» — местом вынужденного пребывания, где нет укорененности, где каждый день — это добыча, борьба за выживание.

читаю о любовной косточке вязкой хурмы
о воздушном змее, летающем в лёгких отчаяния
о словах, поцелуем ложащихся в темя болезни

эти образы рисуют картину тонких, но пронзительных ощущений. Любовь, как косточка хурмы, может быть терпкой и горькой, но содержит в себе потенциал жизни. Отчаяние порождает эфемерные, но тяжелые конструкции, как воздушный змей, который, улетая, забирает с собой последние силы. Слова, же, могут быть исцеляющим поцелуем, но и ложиться на самые болезненные точки, обнажая раны.

я читаю под оглушительный хохот медузы
над тем, что женское тело — всё еще спорная территория
в конфликте между старым и новым письмом

женское тело становится полем битвы, где сталкиваются архаичные представления и новые парадигмы. «Оглушительный хохот медузы» — это шум непонимания, насмешка над попытками переосмыслить устоявшиеся нормы. Это территория, где каждое слово, каждое действие подвергается сомнению, где приходится бороться за право на собственное самоопределение.

о том что «дети ОРДЛО» (обло, озорно, огромно…)
принесут этому миру великое горе
и пытаюсь представить размеры
рта пропаганды и длину языка ненависти

здесь звучит эхо политической риторики, которая клеймит целое поколение, навешивая ярлыки. «Дети ОРДЛО» — это не просто географическое обозначение, а символ разделения, вражды, порожденной конфликтом. Рот пропаганды и язык ненависти — это чудовищные механизмы, которые питаются страхом и невежеством, искажая реальность и сея рознь.

я пишу этот текст пытаясь представить себя в нём
в чёрной большой футболке не моего размера
в голубых шортах, захваченных
из другой жизни, как чужое государство

в этом самоописании — попытка найти себя в хаосе, примерить на себя чужие одежды, как символы чужих реальностей. Футболка не по размеру, шорты из «другой жизни» — это метафоры неустроенности, ощущения себя пришельцем в собственном бытии.

я читаю пишу и перевожу этот день
возникающий в месте касания языками
как новая нежность внутри разверзающейся раны
и соль моего опыта обжигает исписанную бумагу времени
как хвойный ветер длящейся скрипки

в этом процессе — попытка собрать воедино разрозненные части себя, своего опыта. Касание языками, несмотря на страх и непонимание, рождает «новую нежность», которая прорастает сквозь боль, как цветок на пепелище. Соль опыта, хвойный ветер, скрипка — это образы, передающие остроту чувств, стойкость и меланхоличную красоту жизни, которая продолжается, несмотря ни на что.

Ия Кива.