С мертвой куколкой мертвый ребенок
С мертвой куколкой мертвый ребенок
на кровать мою ночью садится.
За окном моим белый осколок
норовит оборваться, разбиться.
«Кто ты, мальчик?» — «Я девочка, дядя.
Погляди, я как куколка стала…»
— Ах, чего тебе, девочка, надо,
своего, что ли, горя мне мало?»
«Где ты был, когда нас убивали?
Самолеты над нами кружились…
— Я писал. И печатал в журнале.
Чтобы люди добрей становились…»
Искривляются синие губки,
и летит в меня мертвая кукла.
Просыпаюсь — обидно и жутко.
За окном моим лунно и тускло.
Нет на свете гуманнее ада,
ничего нет банальней и проще.
Есть места, где от детского сада
пять шагов до кладбищенской рощи.
Так лежи в своей теплой могиле,
без тебя мне находятся судьи…
Боже мой, а меня не убили
на войне вашей, милые люди?
Борис Рыжий.
С мертвой куколкой мертвый ребенок
на кровать мою ночью садится.
За окном моим белый осколок
норовит оборваться, разбиться.
В этом кошмаре, где реальность истончается до предела, детская невинность встречается с невыносимой жестокостью. Образ мертвого ребенка, сидящего на кровати с мертвой куколкой, вызывает первобытный ужас. Это не просто видение, а метафора сломленной жизни, искаженной до неузнаваемости. Белый осколок за окном, готовый упасть, символизирует хрупкость мира, его постоянную готовность к разрушению, к катастрофе, которая может случиться в любой момент. Он отражает внутреннее состояние лирического героя, его тревогу и предчувствие беды.
«Кто ты, мальчик?» — «Я девочка, дядя.
Погляди, я как куколка стала…»
— Ах, чего тебе, девочка, надо,
своего, что ли, горя мне мало?»
Диалог с призраком ребенка обнажает глубину трагедии. Мальчик, называющий себя девочкой, и сравнивающий себя с куколкой, подчеркивает потерю идентичности, обесценивание личности в условиях насилия. Он стал игрушкой в руках судьбы, безвольной марионеткой, утратившей свою сущность. Ответ лирического героя – «своего, что ли, горя мне мало?» – демонстрирует его собственную боль, его погруженность в страдания, которые, казалось бы, не оставляют места для чужой беды. Но это лишь поверхностное восприятие. На самом деле, его собственное горе лишь усиливает его эмпатию к потерям, к невинным жертвам.
«Где ты был, когда нас убивали?
Самолеты над нами кружились…»
— Я писал. И печатал в журнале.
Чтобы люди добрей становились…»
Этот вопрос – обвинение, упрек в бездействии, в равнодушии. Он пронзает своей простотой и одновременно невыносимой тяжестью. Пока над городом кружились самолеты, сея смерть и разрушение, герой был занят своим делом – писал, печатал в журнале. Его аргумент – стремление сделать людей добрее – звучит как попытка оправдать себя, но в то же время обнажает парадокс: как можно писать о добре, когда вокруг творится такое зло? Это размышление о роли художника, о его способности влиять на мир, и о границах этой способности. В мирное время, возможно, его слова имели бы силу, но в атмосфере войны, где царит грубая сила, слова кажутся бессильными.
Искривляются синие губки,
и летит в меня мертвая кукла.
Просыпаюсь — обидно и жутко.
За окном моим лунно и тускло.
Образ мертвой куклы, летящей в героя, становится кульминацией кошмара. Это уже не просто символический образ, а прямое нападение, попытка приобщить его к этой мертвой реальности. Пробуждение приносит не облегчение, а лишь усиление чувства обиды и жути. Мир за окном, лунный и тусклый, отражает опустошенность, оставшуюся после сна. Это не просто ночь, а состояние души, окрашенное скорбью и ужасом.
Нет на свете гуманнее ада,
ничего нет банальней и проще.
Есть места, где от детского сада
пять шагов до кладбищенской рощи.
Эта мысль – одна из самых сильных в стихотворении. Она переворачивает представление о добре и зле, о человечности и жестокости. «Гуманнее ада» – это парадоксальное определение, подчеркивающее, что даже в аду есть свои правила, своя логика, а вот в мире людей, где царит война, логика исчезает, оставляя лишь хаос и бессмысленное насилие. Банальность и простота этого ада в том, что он доступен, он рядом, он может случиться с каждым. Образ детского сада, расположенного всего в пяти шагах от кладбищенской рощи, – это ужасающая иллюстрация близости невинности и смерти, жизни и ее конца. Это реальность, где детство мгновенно сменяется трагедией.
Так лежи в своей теплой могиле,
без тебя мне находятся судьи…
Боже мой, а меня не убили
на войне вашей, милые люди?
Последние строки – это крик отчаяния, обращенный не только к мертвым, но и к живым. Призыв «лежи в своей теплой могиле» – это горькое признание того, что даже смерть не приносит покоя, если она не заслужена. «Без тебя мне находятся судьи» – это признание собственной вины, пусть и невольной, за то, что он жив, когда другие погибли. Финальный вопрос, обращенный к «милым людям», – это обвинение, но и мольба. Он задается вопросом, не стал ли он сам жертвой этой войны, не был ли он убит внутренне, потеряв часть себя в этом хаосе. Это вопрос о том, как сохранить человечность в нечеловеческих условиях, как не стать частью того зла, которое пытаешься осудить. Война, как показывает Борис Рыжий, убивает не только тела, но и души, оставляя после себя лишь пепел и вопросы.