Ну, застрелюсь. Как будто очень просто:
нажмешь скобу — толкнет, не прогремит.
Лишь пуля (в виде желвака-нароста)
завязнет в позвоночнике… Замыт
уже червовый разворот хламид.
А дальше что?
Поволокут меня
в плетущемся над головами гробе
и, молотком отрывисто звеня,
придавят крышку, чтоб в сырой утробе
великого я дожидался дня.
И не заметят, что, быть может, гвозди
концами в сонную вопьются плоть:
ведь скоро, все равно, под череп грозди
червей забьются — и начнут полоть
то, чем я мыслил, что мне дал Господь.
Но в светопреставленье, в Страшный Суд —
язычник — я не верю: есть же радий.
Почию и услышу разве зуд
в лиловой прогнивающей громаде,
чьи соки жесткие жуки сосут?
А если вдруг распорет чрево врач,
вскрывая кучу (цвета кофе) слизи,
как вымокший заматерелый грач
я (я — не я!), мечтая о сюрпризе,
разбухший вывалю кишок калач.
И, чуя приступ тошноты: от вони,
свивающей дыхание в спираль, —
мой эскулап едва-едва затронет
пинцетом, выскобленным, как хрусталь,
зубов необлупившихся эмаль.
И вновь — теперь уже как падаль — вновь
распотрошенного и с липкой течкой
бруснично-бурой сукровицы, бровь
задравшего разорванной уздечкой, —
швырнут меня… И будет мрак лилов.
И будет червь, протиснуться стремясь
меж мускулов, головкою стеклянной
опять вбирать в слепой отросток мазь,
чтоб, выйдя, и она по-над поляной
поганкой зябнущею поднялась.
И даже глаз мой, сытый поволокой
(хрусталиком, слезами просверлив
чалящий гроб), сквозь поры в недалекий
переструится сад, чтоб в чаще слив,
нулем повиснув, карий дать палив…
Так, расточась, останусь я во всем.
Но, собирая память, кокон бабий
и воздух понесет, и чернозем, —
и (вырыгнутый) прокричу о жабе,
пришлепывающей (комок — весом)
в ногах рассыпавшегося меня…
Не будет ни вознесения, ни рая,
лишь разложение, беззвучный пир
для червей и жуков, что, не зная
о личности, творят свой темный мир.
Мой разум, что искал божественный свет,
станет добычей для слепых прожор.
И даже этот краткий, скорбный след,
что оставлял мой дух, мой взгляд, мой взор,
растворится в земле, как талый снег.
Не будет мне ни воскрешения, ни суда,
лишь вечный цикл – рождение и смерть.
И даже из глаз моих, полных слез,
пробьется жизнь, как робкий, слабый всплеск.
Но не для славы, не для красоты,
а просто так, как часть земной канвы.
Я — прах, что вновь вернется к праху,
и в этом нет ни боли, ни тоски.
Лишь тихое смирение с судьбой,
с законом природы, вечным и простым.
Я — часть земли, и вместе с ней, с тобой,
преображусь в нечто совсем иным.
И в этом переходе, в этом круге,
найду покой, которого искал.
Без страха, без сомнений, без испуга,
я растворюсь, как будто мир меня принял.
Я стану воздухом, землей, водой,
частью природы, вечной и большой.
И лишь в стихах, что были мной написаны,
останется мой след – живой, но иной.
Не человек, не призрак, не душа,
но отголосок мысли, чувство, зов.
И в этой вечности, что так спешит,
найду я место, где забыть про боль.
Владимир Нарбут.