Татьяна Мосеева: Поэзия и ее интерпретация
I
нет вещей, которые знали бы ты и я
и больше никто
слишком тонкие вырасти из тряпья
и назваться пальто
хору мальчиков стало сложней дотянуть
пионерский мотив
и нет воздуха в лёгких разом надуть
презерватив
не встаёшь целый день, не являешься в суд
по повестке на 5
только добрые колли в толпе узнают
как кормящую мать
нет, это не история о потерянной невинности, хотя и она тоже. Скорее, это о невозможности достичь чего-то, что казалось столь близким, столь доступным. Как те детские мечты, которые с возрастом теряют свою яркость, словно выцветшие фотографии. Пионерский мотив, когда-то звучавший победно и вселявший веру в светлое будущее, теперь кажется отдаленным и труднодостижимым, как эхо прошлого, которое уже не трогает струн души. И воздух в легких, который раньше казался бесконечным, теперь с трудом заполняет пространство, не позволяя совершить тот самый, когда-то легкий, акт – надуть презерватив, символ не только физической, но и метафорической готовности к чему-то новому, к принятию риска.
А жизнь, тем временем, идет своим чередом, игнорируя наши внутренние драмы. Не встаешь целый день, словно погруженный в себя, в свои невысказанные мысли и несбывшиеся надежды. Не являешься в суд, потому что судебные заседания, как и многие другие формальные обязательства, кажутся далекими и не имеющими отношения к той внутренней правде, которую ты пытаешься отыскать. И только в толпе, среди равнодушных лиц, тебя могут узнать – не по достижениям, не по статусу, а по той самой, глубоко укоренившейся в тебе роли, которую ты, возможно, и не осознаешь в полной мере. Добрые колли, чуткие к эмоциям, узнают в тебе ту, кто несет на себе бремя заботы, кто готов отдать последнее. Это узнавание – не комплимент, а скорее отражение невидимой, но ощутимой тяжести.
II
тебе никогда не стать анджелой дэвис
оно в тебе было но куда-то делось
лох педальный, ребёнок вокзальный
с глянцевыми глазами
кто же сядет играть на интерес
и подержит свободной рукою навес
(столб фонарный, осколок янтарный,
стойку барную)
можно проще: чернила друг другу вколоть –
голубые драконы и танк во всю грудь –
чтобы знать, как чувствительна эта плоть
и бесчувственна суть
Это признание того, что некоторые пути остаются закрытыми, несмотря на искреннее желание. Анжела Дэвис – символ борьбы, несгибаемости, активной гражданской позиции. Но эта искра, этот внутренний огонь, который мог бы зажечь подобное пламя, угас. Оно было, это стремление к переменам, к активному участию в жизни, но растворилось, как сахар в воде, оставив лишь сладковатый привкус воспоминаний. И теперь остаются лишь эти образы: «лох педальный», человек, который, возможно, упустил свой шанс, кто-то, кто слишком долго оставался в роли наблюдателя. «Ребёнок вокзальный» – тот, кто вечно в ожидании, кто смотрит на мир широко распахнутыми, «глянцевыми глазами», полными наивной надежды, но не готовыми к суровым реалиям.
И возникает вопрос: кто же возьмет на себя роль активного деятеля, кто осмелится «играть на интерес», рискуя всем ради идеи, ради чего-то большего? Кто «подержит свободной рукою навес», символизирующий защиту, опору, нечто, что может укрыть от невзгод, будь то «столб фонарный», освещающий путь, или «осколок янтарный», хранящий в себе тепло и свет, или даже «стойку барную», место, где люди ищут утешения и поддержки? Эта метафора навеса – это поиск того, кто сможет стать опорой, не только для себя, но и для других, кто готов взять на себя ответственность.
Иногда кажется, что единственный способ почувствовать реальность – это прибегнуть к крайностям. «Чернила друг другу вколоть» – это не буквальное предложение, а метафора погружения в мир ощущений, в мир боли и удовольствия, в мир, где грань между жизнью и смертью становится особенно тонкой. «Голубые драконы и танк во всю грудь» – это образы, символизирующие силу, агрессию, желание оставить след, заявить о себе. Это попытка доказать себе и миру, насколько «чувствительна эта плоть», насколько мы способны испытывать боль, страсть, отчаяние. Но при этом, как часто оказывается, «бесчувственна суть» – та внутренняя часть нас, которая остается отстраненной, наблюдающей, не способной к глубокому сопереживанию, даже когда тело кричит от боли или наслаждения. Это двойственность человеческой природы, где физические ощущения часто преобладают над духовным пониманием.