Божьи сердечки обнимаются в темноте,
Тень не приходится на тень.
Только в примерочной оборачиваешься к себе лицом —
Показываешь товар лицом.
Божьи сердечки бьются под пальтецом,
Смеются над простецом.
Грудная клетка больше, чем лестничная,
Вмещает слов.
Товар на славу, а перевозчик слеп.
Каждый отныне не более чем вино и хлеб,
Чем корица и красный чай,
Колониальная лавка, табачная требуха,
А только так — посмеивается невзначай —
Несть греха, мол, в том, чтобы не снесть греха.
Хозяин был, но никого не застал,
Потом весь вышел, после совсем застыл,
У него прочный, но ненадёжный тыл,
Ненадёванный смоляной оскал.
Но на скольких хватит этого не то чтобы не тепла,
Но точно — не воздуха, не парообразной глухонемой молвы?
Если бы я знала, куда текла,
Не повернула бы туда головы.
Только в примерочной, в комнатах — как-то уже недосуг.
Да и какой у нас может быть досуг?
Только так — выпустишь из обеих рук,
Разорвёшься меньше, чем надвое, — на тысячу и один,
Потому что, изгнанный изо всех грудин,
Мнимый воздух оказывается вовсе не так упруг.
Евгения Риц.
Божьи сердечки обнимаются в темноте,
Тень не приходится на тень.
Только в примерочной оборачиваешься к себе лицом —
Показываешь товар лицом.
Божьи сердечки бьются под пальтецом,
Смеются над простецом.
Грудная клетка больше, чем лестничная,
Вмещает слов.
Товар на славу, а перевозчик слеп.
Каждый отныне не более чем вино и хлеб,
Чем корица и красный чай,
Колониальная лавка, табачная требуха,
А только так — посмеивается невзначай —
Несть греха, мол, в том, чтобы не снесть греха.
Хозяин был, но никого не застал,
Потом весь вышел, после совсем застыл,
У него прочный, но ненадёжный тыл,
Ненадёванный смоляной оскал.
Но на скольких хватит этого не то чтобы не тепла,
Но точно — не воздуха, не парообразной глухонемой молвы?
Если бы я знала, куда текла,
Не повернула бы туда головы.
Только в примерочной, в комнатах — как-то уже недосуг.
Да и какой у нас может быть досуг?
Только так — выпустишь из обеих рук,
Разорвёшься меньше, чем надвое, — на тысячу и один,
Потому что, изгнанный изо всех грудин,
Мнимый воздух оказывается вовсе не так упруг.
В этой метафизической примерочной, где реальность искажается, а самоощущение становится товаром, человек вынужден предстать перед собой в обнаженном виде, оценивая свою внутреннюю сущность, как выставленный на продажу предмет. Сердца, символизирующие здесь самые сокровенные чувства и стремления, сталкиваются с непроглядной тьмой, где тени не накладываются, а скорее существуют параллельно, не пересекаясь, подобно тому, как люди могут жить рядом, но оставаться чужими. Этот парадокс подчеркивает ощущение разобщенности и невозможности истинного слияния.
«Показываешь товар лицом» — фраза, в которой обыденное выражение приобретает глубокий экзистенциальный смысл. Это не просто демонстрация внешних качеств, а скорее попытка обрести собственную идентичность, проявив себя перед зеркалом своего внутреннего мира. Но даже это действие оказывается лишь временным, ведь за пределами примерочной, в суете внешней жизни, «божьи сердечки» вновь скрываются под «пальтецом», становясь предметом насмешки над «простецом» — тем, кто еще верит в искренность и непосредственность.
Грудная клетка, вмещающая «слов» больше, чем «лестничная» (возможно, метафора жизненного пути, полного подъемов и спусков, или же просто объемного пространства), становится вместилищем невысказанных мыслей, скрытых эмоций. «Товар на славу, а перевозчик слеп» — это образ того, как ценное, что мы несем в себе, может быть не понято или не доставлено по назначению из-за неспособности окружающих или даже самого себя воспринять его истинную значимость.
Превращение человека в «вино и хлеб», в «корицу и красный чай» — это метафора банальности, утраты индивидуальности, сведение к простым, потребляемым элементам. «Колониальная лавка, табачная требуха» — образы, связанные с торговлей, с чем-то повседневным, даже низменным, где духовное растворяется в материальном. И лишь «посмеивается невзначай» — легкая, почти случайная ирония, которая позволяет не «снесть греха», то есть не принимать всю эту абсурдность слишком близко к сердцу.
Фигура «хозяина», который «был, но никого не застал», а затем «весь вышел» и «совсем застыл», символизирует уход, исчезновение прежних опор, смыслов или, возможно, самой личности. Его «прочный, но ненадёжный тыл» и «ненадёванный смоляной оскал» говорят о внешней защите, которая на деле оказывается хрупкой и даже агрессивной, но неспособной обеспечить реальную безопасность.
Вопрос «на скольких хватит этого не то чтобы не тепла, но точно — не воздуха, не парообразной глухонемой молвы?» подчеркивает нехватку жизненных ресурсов — не только физических, но и духовных. Воздух здесь — символ свободы, жизни, а «парообразная глухонемая молва» — это пустые, беззвучные, но вездесущие разговоры, которые не несут никакой информации или поддержки.
Осознание того, что «если бы я знала, куда текла, не повернула бы туда головы», выражает сожаление о пройденном пути, о сделанных выборах, которые привели к нынешнему состоянию. Но возвращение к самоанализу, к «примерочной», уже оказывается «недосуг». Внешняя суета и внутренняя пустота не оставляют времени для глубокого самопознания.
«Да и какой у нас может быть досуг?» — риторический вопрос, подчеркивающий отсутствие возможности для осмысления и отдыха в мире, где каждый стремится «выпустить из обеих рук», отпустить контроль, но в итоге «разорваться меньше, чем надвое, — на тысячу и один». Это ощущение фрагментации, потери целостности, когда даже мнимый воздух, который должен поддерживать, оказывается «вовсе не так упруг», не способен выдержать эту внутреннюю раздробленность.
Евгения Риц.