ДОЛУ

Ты казнил меня, как блоху.
Ты прижал меня коленом ко дну.
Я был скрючен, как буква ка,
когда кололо меня твое колено.
Ты кинул меня, как куклу, в жимолость, —
я валялся там весь исколот.
Ты дергал меня за локоны, был зол, —
я плакал, как тихий ангел, как мальчик.

Ты сунул своего друга во флакон, ты дунул
страшным дуновением в тыл моих крыльев.
Я пал на камни, как кости орла.
Так стрела, пущенная лучником, ранит куклу.
Ты окунул меня во флакон чернил,
как будто мне непозволительно дышать воздухом,
я задохнулся в душном флаконе и умер, —
ты же сделал из мертвого друга мумию.

Наглый кот лакал мою кровь, ели
мою плоть мрачные псы, — ты ж смеялся.
Дитя вгоняло в меня иголки, визжа от радости.
А мальчишки играли на мне в ножички, — шутка ли?
Некая девочка посыпала меня песочком, будто
я уже умер, будто это и есть могила.
Ты сказал мне злорадно, что я есть брутто,
нетто которого насквозь прогнило.

Ты рвал мне губы, ты жрал мои сосцы,
толпа взирала на эту сцену безучастно.
А помнишь, милый друг, ты дал мне леденцов?
А в кои веки ты читал мне про Оле Лукойе?
Как свирепый демон, страдающий без вкуса крови,
ты вырвал из меня адамово яблоко, радуясь.
Зловеще веяли твои крыла, застилая небо,
но внутренние мои небеса озарялись светом.

Ты дал жару восковым фигурам, ты поджег
роскошный паноптикум в припадке гнева.
Но это и неудивительно, потому что ты
очень страдал после моего трагического финала.
Милый друг, запомни, я на тебя не сержусь,
ведь в наши отношения вмешалась метафизика.
Помни, милый друг, я очень горжусь
нашей собачьей свадьбой и пьяным венчанием.

Валерий Артамонов.

ДОЛУ

Ты казнил меня, как блоху.
Ты прижал меня коленом ко дну.
Я был скрючен, как буква ка,
когда кололо меня твое колено.
Ты кинул меня, как куклу, в жимолость, —
я валялся там весь исколот.
Ты дергал меня за локоны, был зол, —
я плакал, как тихий ангел, как мальчик.

Ты сунул своего друга во флакон, ты дунул
страшным дуновением в тыл моих крыльев.
Я пал на камни, как кости орла.
Так стрела, пущенная лучником, ранит куклу.
Ты окунул меня во флакон чернил,
как будто мне непозволительно дышать воздухом,
я задохнулся в душном флаконе и умер, —
ты же сделал из мертвого друга мумию.

Наглый кот лакал мою кровь, ели
мою плоть мрачные псы, — ты ж смеялся.
Дитя вгоняло в меня иголки, визжа от радости.
А мальчишки играли на мне в ножички, — шутка ли?
Некая девочка посыпала меня песочком, будто
я уже умер, будто это и есть могила.
Ты сказал мне злорадно, что я есть брутто,
нетто которого насквозь прогнило.

Ты рвал мне губы, ты жрал мои сосцы,
толпа взирала на эту сцену безучастно.
А помнишь, милый друг, ты дал мне леденцов?
А в кои веки ты читал мне про Оле Лукойе?
Как свирепый демон, страдающий без вкуса крови,
ты вырвал из меня адамово яблоко, радуясь.
Зловеще веяли твои крыла, застилая небо,
но внутренние мои небеса озарялись светом.

Ты дал жару восковым фигурам, ты поджег
роскошный паноптикум в припадке гнева.
Но это и неудивительно, потому что ты
очень страдал после моего трагического финала.
Милый друг, запомни, я на тебя не сержусь,
ведь в наши отношения вмешалась метафизика.
Помни, милый друг, я очень горжусь
нашей собачьей свадьбой и пьяным венчанием.

В твоих глазах отражалась лишь тень моей боли,
словно я был лишь отражением твоих худших кошмаров.
Каждое прикосновение было ударом, каждое слово – плетью,
раздирающей тонкую завесу моего существования.
Ты превратил мою жизнь в поле боя, где я был единственным
и самым уязвимым воином, без щита и без надежды.
Твои смех и радость были музыкой моей агонии,
симфонией разрушения, исполненной с дьявольским наслаждением.

Моя смерть, казалось, была лишь началом твоей игры,
где ты, как скульптор, ваял из моей плоти новые уродства.
Мумия, созданная из мертвого друга – это ли не высшая форма
издевательства над самой сутью жизни, над памятью и любовью?
Каждый новый акт жестокости лишь усиливал мою боль,
делая ее осязаемой, почти физической, как раны на теле.
Но даже в этом аду, в этом царстве страданий,
я видел проблески света, отголоски нашей прежней дружбы.

Леденцы, что ты давал, были сладким напоминанием
о тех временах, когда мир казался проще и добрее.
Сказки Оле Лукойе – островком нежности в океане жестокости,
где я мог укрыться от тебя, от мира, от самого себя.
Но даже эти моменты были лишь временным перемирием,
перед новым натиском твоей разрушительной силы.
Твои крылья, застилающие небо, символизировали
твою власть надо мной, твою способность погрузить меня во мрак.

Но внутренний свет, что озарял мои небеса,
был отражением чего-то более глубокого, чем твоя злоба.
Это был свет моей души, моей сути, которую ты не мог погасить.
Паноптикум, что ты поджег, – это мир иллюзий,
мир, который ты сам создал, а затем уничтожил в припадке гнева.
Твои страдания после моего финала – это признание
того, что ты потерял нечто ценное, даже если не понимал этого.

Метафизика, что вмешалась в наши отношения,
сделала нашу связь чем-то большим, чем просто дружбой или враждой.
Это была связь душ, связь, выходящая за рамки обыденного.
Собачья свадьба и пьяное венчание – символы нашей
необычной, бурной, но искренней связи.
Я не сержусь, милый друг, потому что понимаю,
что наша история – это не просто история боли,
это история трансформации, история любви, пусть и искаженной.

Валерий Артамонов.