Поэзия февраля: урбанистический пейзаж и внутренний мир
ловец шагов, глодатель холодов,
обозреватель кровель, клочьев дыма,
автомобилей, льющих ближний свет
по дождевым обочинам, по стенам,
асфальт, асфальт, ты мой щербатый брат,
я тоже в трещинах лежу и вижу
кривую шляпу мусорного бака,
сутулое, как над пустым столом,
склонившееся небо и ржаной
февральский воздух, хоть ножом отрежь
или культей фонарной.
Григорий Стариковский.
ловец шагов, глодатель холодов,
обозреватель кровель, клочьев дыма,
автомобилей, льющих ближний свет
по дождевым обочинам, по стенам,
асфальт, асфальт, ты мой щербатый брат,
я тоже в трещинах лежу и вижу
кривую шляпу мусорного бака,
сутулое, как над пустым столом,
склонившееся небо и ржаной
февральский воздух, хоть ножом отрежь
или культей фонарной.
В этом сером, промозглом феврале, когда город словно замирает под тяжестью свинцовых туч, а каждая улица кажется бесконечной лентой, изъеденной временем и непогодой, поэт ощущает себя неразрывно связанным с этим урбанистическим пейзажем. Он – ловец шагов, тех мимолетных следов, что остаются на мокром асфальте, исчезая так же быстро, как и возникают. Он – глодатель холодов, тот, кто впитывает в себя всю пронизывающую стужу, кто чувствует ее каждой клеточкой своего существа, словно холод – это не просто температура, а нечто осязаемое, что можно грызть, перемалывать в себе.
Его взгляд скользит по крышам, по изломанным линиям черепицы, по заиндевевшим водосточным трубам, становясь обозревателем кровель. Он видит, как над городом поднимаются клочья дыма, неся с собой запахи угля, сырости и чего-то неуловимо грустного, присущего зимним вечерам. Автомобили, словно неуклюжие звери, пробиваются сквозь пелену дождя, их фары выхватывают из темноты мокрые обочины, отражаясь в лужах, словно жидкое золото. Свет этот, ближний, приземленный, скользит по стенам домов, подсвечивая облупившуюся краску, трещины, следы времени.
И тогда асфальт, этот вечный спутник городского жителя, предстает перед ним как родной, щербатый брат. Он тоже в трещинах, в выбоинах, в шрамах, оставленных шинами и морозом. Поэт, лежащий на нем, ощущает себя частью этой изъеденной поверхности. Он видит кривую шляпу мусорного бака, этот символ повседневности, символ того, что остается после жизни, после потребления. Она выглядит нелепо и уныло, как нечто забытое.
Небо над головой кажется сутулым, словно старик, склонившийся над пустым столом, над невыполненным делом, над несбывшимися надеждами. Оно давит своей тяжестью, своей безрадостностью. Февральский воздух – это не просто воздух, это ржаной, густой, ощутимый. Его можно резать, словно хлеб, или откусывать, как культей фонарной. Он пропитан запахом земли, мороза и какого-то особого, зимнего отчаяния. В этом воздухе есть что-то первобытное, что-то, что напоминает о суровой правде жизни, о ее неприглядных, но неизбежных гранях. Поэт не бежит от этой правды, он впитывает ее, он становится ее частью, он отражает ее в своих стихах, делая видимым то, что для большинства остается незамеченным.
Григорий Стариковский.