НЕВИДИМАЯ БАЛЛАДА

I

Хлебнуть на поминках водки
зашёл Иванов, сосед,
когда я от злой чахотки
скончался в двадцать лет.
Негромко, но отчетливо, как будто невзначай,
он в дверь мою зашел, где тишина царит,
и, словно гость случайный, лишь бросил мне: «Прощай!»,
а сам к столу прошел, где горестный обряд.

Тканью с Христом распятым
накрыт сосновый гроб.
Покоем и распадом
мой опечатан лоб.
На нем застыла бледность, печатью вечной тишины,
последний вздох застыл, нетронут суетой.
И кажется, что даже в этой скорбной мгле
таится свет далекий, неведомый покой.

Сидели рядком лютеране,
и даже не пахло вином,
лишь слёзы они утирали
суровым полотном,
как будто каждая слеза — обряд, прощальный дар,
очищенье и молитва, скорби тихий жар.
Их лица, строгие и бледные, как воск,
отражали скорбь утраты, горький, тяжкий крест.

• аптекарь Герберт Бертраныч,
• сапожник Карл Иоганныч,
• пекарь Готфрид Стефаныч,
• Берта Францевна Шульц.

Вот лица, что мелькали в жизни моей,
теперь они здесь, у гроба, в скорби своей.
Один — врачеватель душ и тел,
другой — сапожник, чьи штиблеты я носил,
пекарь, чьи булки душу мне грели,
и Берта, чьи глаза, наверно, меня любили.

Гулящие две мамзели
из заведения «Эльзас»,
«Wie schöne, schöne Seele!» —
шептали, прослезясь.
Их наряды, яркие, но сдержанные здесь,
напомнили о жизни, что осталась позади.
Они, забыв про дела свои,
пришли, чтоб отдать дань юности моей,
и шепот их, как птиц предчувствие беды,
звучал в тиши, как эхо прошлых дней.

«Он вместо квартплаты Берте,
хозяйке злой, как чёрт,
оставил на мольберте
неоконченный натюрморт:

прекрасен, а в рот не сунешь
булки ломóть с колбасой.
Ах, бедный, бедный юнош,
голодный и босой!
Натюрморт, где краски жизни, голод и мечта,
где мир прекрасный, но недостижим, как звезда.
А хлеб и колбаса — лишь символ вечных бед,
когда душа стремится в высь, забыв про свой обед.

Ах, кружева развязались
в тетрадях его поэм.
Ужасна последняя запись:
окончу, когда поем».
В стихах его — вся боль, вся страсть, вся боль души,
разорванные строки, как нити, что дрожат.
И запись эта — крик отчаянья, мольба,
о том, что жизнь — лишь голод, и мечта — лишь сон.

II

Спасителем распятым
сосновый гроб накрыт.
Охваченный распадом,
покойник говорит:
Сквозь ткань, что скрывает тело,
звучит мой тихий глас,
и каждый слог — как стрелы,
летящие сейчас.

«Не мучайте Иванова,
налейте шнапса ему.
А жителю мира иного
не нужно, ни к чему,
его заботы, горести, его земной удел,
он здесь, средь вечной тишины, где мир совсем другой.
Пусть он напьется, позабудет, что здесь произошло,
ведь мне уж все равно, все стало далеко.

аптекарь, ваших зелий,
сапожник, ваших штиблет,
и прелести мамзелей
уж не прельщают, нет!
Ваши лекарства — тщетны,
обувь — лишь прах земной,
и женские объятья —
лишь сон, лишенный мной.
Все это — лишь остатки,
символы бытия,
когда душа свободна
от бренного житья.

Пекарь, к чему ваши булки
душам, свободным от тел?
На острове в Петербурге
остов мой истлел.
Зачем мне хлеб, когда я — дух,
летающий на воле?
Мое тело — лишь прах,
истлевший на чужой земле,
в дали от вас, вдали от дома,
где ждал меня мой путь.

Я был ученик портного,
мечтой в эмпиреях паря
(не мучайте Иванова,
налейте стопаря!),
Шитьем я занимался, но в сердце — небеса,
мечты о красоте, о звездах, о цветах.
Но жизнь — сурова, и меня она сломила,
Иванов, выпей за меня, пусть горечь отступит.

а после того, как истлела
вся бывшая плоть уже,
т. е. после распада тела
что делать-то душе?
Когда нет рук, нет глаз, нет губ,
что делает душа?
Она творит, она поет,
она живет, дыша.

Без губ чего вы споёте?
Без рук какое шитьё?»
А всё ж душа на свободе
снова взялась за своё —
Она рисует, пишет, творит,
свободная от пут,
невидимые образы,
что в сердце живут.

в небе того же цвета,
что грифель карандаша,
невидимое вот это
выводит душа.
Она рисует мир, где нет ни боли, ни тоски,
где краски жизни ярче, где нет земной руки.
И этот мир, незримый, но прекрасный,
есть отражение мечты, что не угасла.

Лев Лосев.