Прошибает ли током девушку,
чья голова нетвёрдо укреплена
вбок игры полузабытой песни
даже не лучшего альбома,
когда она слышит «ты
говорила, будто ноты
и капсулы блюза не то что бы
вовсе незначимы, но пропускают
ступени. Промахиваешься
балеткой, спеша на выпускной
в театральной школе, чудом
не падаешь, но во рту
зима, холодная соль батарейки,
арабица из крючков в раздевалке,
я говорил, и моя речь пятилась,
как газующий к леднику дом,
что «видел такси у старообрядческого
кладбища, с дворниками-вороньём
и желтизной сада; строительную каску,
прилаженную к шапочке розовой земли,
комья рабочих, удаляющихся
от лаковых циркулей, ты звала их
«памятным расточительством,
вкопанным днём, когда я верно знала,
что ты делал за год и за три,
рассыпающимся костюмом на утреннике
слепящего дня, и солнце, как разлитый
апельсиновый сок, заставляло плакать,
отмазываясь «я сказал это тогда,
потому что затылок суданской розы
напомнил сгиб твоего локтя, жаль,
что ты всё ещё «помнишь сюжеты
тех дней, когда колготки сопротивлялись снегу,
барбарис, обратно верхним резцам,
отправлялся за нитку в рот,
но теперь я пою «больше мы не встречались.
Взашей башни отправлена водянистая память»,
и как тебе?», прошибаясь» и прошибаясь»,
и вышивала», и прошибло», и тут она понимает,
что не помнит эту песню; он говорит о движениях
ранней весны, и руками его берёт иная печаль.
Елизавета Хереш.
Прошибает ли током девушку,
чья голова нетвёрдо укреплена
вбок игры полузабытой песни
даже не лучшего альбома,
когда она слышит «ты
говорила, будто ноты
и капсулы блюза не то что бы
вовсе незначимы, но пропускают
ступени. Промахиваешься
балеткой, спеша на выпускной
в театральной школе, чудом
не падаешь, но во рту
зима, холодная соль батарейки,
арабица из крючков в раздевалке,
я говорил, и моя речь пятилась,
как газующий к леднику дом,
что «видел такси у старообрядческого
кладбища, с дворниками-вороньём
и желтизной сада; строительную каску,
прилаженную к шапочке розовой земли,
комья рабочих, удаляющихся
от лаковых циркулей, ты звала их
«памятным расточительством,
вкопанным днём, когда я верно знала,
что ты делал за год и за три,
рассыпающимся костюмом на утреннике
слепящего дня, и солнце, как разлитый
апельсиновый сок, заставляло плакать,
отмазываясь «я сказал это тогда,
потому что затылок суданской розы
напомнил сгиб твоего локтя, жаль,
что ты всё ещё «помнишь сюжеты
тех дней, когда колготки сопротивлялись снегу,
барбарис, обратно верхним резцам,
отправлялся за нитку в рот,
но теперь я пою «больше мы не встречались.
Взашей башни отправлена водянистая память»,
и как тебе?», прошибаясь» и прошибаясь»,
и вышивала», и прошибло», и тут она понимает,
что не помнит эту песню; он говорит о движениях
ранней весны, и руками его берёт иная печаль.
Елизавета Хереш.
Возможно, этот ток — это фантомная боль воспоминаний, отголосок того, что когда-то было острым и живым, а теперь лишь смутное, ускользающее ощущение. Девушка, чья голова «нетвёрдо укреплена» в этом потоке, словно корабль без якоря, дрейфует между реальностью и миражом прошлого. Полузабытая песня, как наркотик, вызывает привыкание, но её мелодия, не самая запоминающаяся, лишь слегка касается поверхности сознания, не погружая в омут. И вот, когда она слышит эти строки, эти образы, они резонируют с чем-то внутри, вызывая странное, почти физическое ощущение.
«Ты говорила, будто ноты и капсулы блюза не то что бы вовсе незначимы, но пропускают ступени.» Это признание в несовершенстве, в неполноте. Блюз, как символ грусти и меланхолии, не всегда способен передать всю глубину переживаний. Он пропускает ступени, оставляя недосказанность, как и сама жизнь, полная упущенных моментов.
«Промахиваешься балеткой, спеша на выпускной в театральной школе, чудом не падаешь, но во рту зима, холодная соль батарейки…» Этот образ — метафора неопределённости, страха перед будущим, смешанного с тревогой настоящего. Юность, полная амбиций и надежд, сталкивается с реальностью, которая оказывается гораздо более суровой, чем казалось. Холодная соль батарейки во рту — это ощущение отчаяния, безысходности, когда кажется, что всё вокруг стало чужим и враждебным.
«Арабица из крючков в раздевалке…» Этот странный, почти сюрреалистический образ, возможно, отсылает к неловким, смутным моментам молодости, к тайным взглядам и недосказанным желаниям, которые витают в воздухе раздевалок, наполненных запахом пота и юношеской неуверенности.
«Я говорил, и моя речь пятилась, как газующий к леднику дом…» Это признание в собственной неспособности выразить свои чувства, в неловкости и робости. Слова, которые должны были быть сказаны, застревают в горле, отступая перед лицом неизбежности, как дом, который пытается уехать от наступающего ледника.
«Что «видел такси у старообрядческого кладбища, с дворниками-вороньём и желтизной сада; строительную каску, прилаженную к шапочке розовой земли, комья рабочих, удаляющихся от лаковых циркулей…» Эти образы — картины из жизни, увиденные мельком, но врезавшиеся в память своей абсурдностью и меланхолией. Кладбище, дворники-вороньё, строительная каска на шапочке земли — всё это создаёт ощущение тревоги, предчувствия чего-то неизбежного, но в то же время будничного.
«Ты звала их «памятным расточительством, вкопанным днём, когда я верно знала, что ты делал за год и за три…» Это упрёк, обвинение в нецелесообразном расходовании времени и сил, в пустой трате жизни. «Памятное расточительство» — это ирония, сарказм, отражающий разочарование в прошлом, в упущенных возможностях.
«Рассыпающимся костюмом на утреннике слепящего дня, и солнце, как разлитый апельсиновый сок, заставляло плакать…» Этот образ — детское воспоминание, смешанное с горечью разочарования. Яркий, слепящий день, который должен был принести радость, оборачивается слезами. Апельсиновый сок, символизирующий счастье и беззаботность, становится причиной боли.
«Отмазываясь «я сказал это тогда, потому что затылок суданской розы напомнил сгиб твоего локтя, жаль, что ты всё ещё «помнишь сюжеты тех дней, когда колготки сопротивлялись снегу, барбарис, обратно верхним резцам, отправлялся за нитку в рот…» Это попытка оправдаться, объяснить свои слова и поступки, но эти объяснения лишь добавляют абсурдности и трагикомичности. Суданская роза, сгиб локтя, колготки, снег, барбарис — всё это разрозненные детали, которые, сплетаясь в единый узор, создают картину ушедшей юности, полной мелких, но значимых переживаний.
«Но теперь я пою «больше мы не встречались. Взашей башни отправлена водянистая память», и как тебе?», прошибаясь» и прошибаясь», и вышивала», и прошибло», и тут она понимает, что не помнит эту песню…» Это кульминация, момент осознания. Песня, которая должна была вызвать сильные эмоции, оказывается забытой. «Водянистая память» — это образ ускользающих воспоминаний, которые теряют свою чёткость и силу.
«Он говорит о движениях ранней весны, и руками его берёт иная печаль.» Этот финал оставляет ощущение недосказанности. Ранняя весна — символ возрождения, новой жизни, но в то же время она приносит с собой и новую печаль, новую тоску. Печаль, которая уже не связана с прошлым, а рождается из настоящего, из понимания хрупкости человеческих отношений и неизбежности потерь.