Красный цвет
Быть может, предок мой был честным палачом:
Мне маки грезятся, согретые лучом,
Гвоздики алые, и, полные угрозы,
Махрово-алчные, раскрывшиеся розы.
Я вижу лилии над зыбкою волной:
Окровавленные багряною Луной,
Они, забыв свой цвет, безжизненно-усталый,
Мерцают сказочно окраской ярко-алой,
И с сладким ужасом, в застывшей тишине,
Как губы тянутся, и тянутся ко мне.
Красный цвет – это не просто оттенок, это пульсация жизни, притягательная и одновременно пугающая. Это цвет страсти, пробуждающий самые глубокие инстинкты, цвета крови, что течет в жилах, символизируя силу, жизненную энергию, а порой и жертву. Он ассоциируется с пламенем, с жаром, с неукротимой стихией, которая может как согреть, так и испепелить. В этом стихотворении красный представлен многогранно: от нежных, но уже зловещих маков, до агрессивно-прекрасных роз, чьи лепестки, словно бархатные губы, манят и обещают запретное. Лилии, окровавленные лунным светом, приобретают фатальную красоту, становясь символом двойственности – чистоты, искаженной роковой страстью.
И кровь поет во мне… И в таинстве заклятья
Мне шепчут призраки: «Скорее! К нам в объятья!
«Целуй меня… Меня!.. Скорей… Меня… Меня!..»
И губы жадные, на шабаш свой маня,
Лепечут страшные призывные признанья:
«Нам все позволено… Нам в мире нет изгнанья…
Мы всюду встретимся… Мы нужны для тебя…
Под красным Месяцем, огни лучей дробя,
Мы объясним тебе все бездны наслажденья,
Все тайны вечности и смерти и рожденья».
Этот зов – это эхо древних, первобытных желаний, пробуждаемых красным цветом. Призраки, словно воплощение запретных мыслей и темных страстей, зовут в мир, где границы морали и этики стираются. Красный Месяц – это не просто астрономическое явление, это метафора иного, мистического времени, когда действуют другие законы, когда возможно все. Под его багровым светом открываются врата в мир наслаждений, который граничит с болью и экстазом, в мир, где смерть и рождение неразделимы, где вечность постигается через крайние ощущения. Это провозглашение вседозволенности, призыв к полному погружению в стихию, не боясь последствий.
И кровь поет во мне. И в зыбком полусне
Те звуки с красками сливаются во мне.
И близость нового, и тайного чего-то,
Как пропасть горная, на склоне поворота,
Меня баюкает, и вкрадчиво зовет,
Туманом огненным окутан небосвод,
Мой разум чувствует, что мне, при виде крови,
Весь мир откроется, и все в нем будет внове,
Смеются маки мне, пронзенные лучом…
Ты слышишь, предок мой? Я буду палачом!
Эта трансформация сознания, это слияние крови, звуков и красок – кульминация стихотворения. Полусон, где реальность и грезы переплетаются, становится пространством для откровений. Притягательность неизведанного, таинственного, сравнивается с бездной, которая одновременно пугает и манит. Огненный туман над головой символизирует предчувствие чего-то грандиозного, преображающего. Осознание того, что красный цвет, цвет крови, открывает доступ к глубинным тайнам бытия, к новому видению мира, становится решающим. Ироничное, но вместе с тем решительное признание: «Я буду палачом!» – это не столько выбор профессии, сколько принятие своей судьбы, своей природы, своего предназначения. Это готовность стать проводником в мир, где царит красный цвет, где страсть и смерть сплетаются в единое целое, где сам лирический герой становится частью этой стихии. Наследственность, как намекает предок-палач, проявляется в этой тяге к краю, к крайностям, к той грани, где жизнь и смерть, наслаждение и ужас становятся неразличимы.
Константин Бальмонт.