Бегу в ночи над Финскою дорогой

Бегу в ночи над Финскою дорогой.
России не было — колониальный бред.
А там внутри земля бурлит и воет,
Встает мохнатый и звериный человек.
Мы чуждых стран чужое наслоенье,
Мы запада владыки и князья.
Зачем родились мы в стране звериной крови,
Где у людей в глазах огромная заря.
Я не люблю зарю. Предпочитаю свист и бурю,
Осенний свист и безнадежный свист.
Пусть Вифлеем стучит и воет: «Жизни новой!»
Я волнами языческими полн.
Косым углом приподнятые плечи,
На черепе потухшее лицо:
Плывет Орфей — прообраз мой далекий
Среди долин, что тают на заре.
Даны мне гулким медным Аполлоном
Железные и воля и глаза.
И вот я волком рыщу в чистом поле,
И вот овцой бреду по городам.
В сухой дремоте Оптинская пустынь.
Нектарий входит в монастырский сад.
Рябое солнце. Воздух вишней пахнет.
Художники Распятому кадят.
Была Россия — церкви и погосты,
Квадратные сухие терема.
И человек умолк, и берег финский хлещет,
Губернская качается луна.

Константин Вагинов.

Бегу в ночи над Финскою дорогой.
России не было — колониальный бред.
А там внутри земля бурлит и воет,
Встает мохнатый и звериный человек.
Мы чуждых стран чужое наслоенье,
Мы запада владыки и князья.
Зачем родились мы в стране звериной крови,
Где у людей в глазах огромная заря.
Я не люблю зарю. Предпочитаю свист и бурю,
Осенний свист и безнадежный свист.
Пусть Вифлеем стучит и воет: «Жизни новой!»
Я волнами языческими полн.
Косым углом приподнятые плечи,
На черепе потухшее лицо:
Плывет Орфей — прообраз мой далекий
Среди долин, что тают на заре.
Даны мне гулким медным Аполлоном
Железные и воля и глаза.
И вот я волком рыщу в чистом поле,
И вот овцой бреду по городам.
В сухой дремоте Оптинская пустынь.
Нектарий входит в монастырский сад.
Рябое солнце. Воздух вишней пахнет.
Художники Распятому кадят.
Была Россия — церкви и погосты,
Квадратные сухие терема.
И человек умолк, и берег финский хлещет,
Губернская качается луна.

Это не просто пейзаж, а исповедь души, раздираемой противоречиями. Финская дорога, ведущая в ночь, символизирует путь в неизведанное, в глубины собственной сущности, где привычные представления о родине рушатся. «России не было — колониальный бред» – это отторжение навязанных идеологий, ощущение чужеродности, неспособность вписаться в рамки общепринятого. Внутри же, напротив, кипит первобытная энергия, «земля бурлит и воет», рождая «мохнатого и звериного человека» – архетипическое, инстинктивное начало, которое не подчиняется цивилизационным нормам.

Автор видит себя как продукт смешения культур, «чуждых стран чужое наслоенье». При этом ощущается властность, стремление к доминированию, «запада владыки и князья». Это не гордость, а скорее констатация парадоксальной роли, призвания, которое не приносит удовлетворения. Возникает вопрос: зачем родиться в такой стране, где «звериная кровь» смешивается с «огромной зарей» в глазах людей? Эта заря, возможно, символизирует как духовное пробуждение, так и слепую веру, некий мистический огонь, который пугает лирического героя.

Он отвергает эту «зарю» в пользу стихийного, необузданного, «осеннего свиста и безнадежного свиста». Это звук свободы, но свободы трагической, обреченной. Даже призывы к «жизни новой», звучащие из «Вифлеема» – символа христианской надежды, – не находят отклика. Герой полон «волнами языческими», древними, первобытными силами, которые не могут быть укрощены или трансформированы.

Образ Орфея, «прообраза далекого», плывущего среди тающих на заре долин, подчеркивает мифологичность, архаичность мироощущения. Его «косым углом приподнятые плечи» и «потухшее лицо» говорят об усталости, о грузе непосильной ноши. Орфей, певец и пророк, несет в себе одновременно и божественное начало, и трагическую обреченность.

«Гулкий медный Аполлон» наделяет героя «железными и волей и глазами». Это сила, но сила холодная, безжалостная, определяющая его дальнейшую судьбу. Он превращается то в «волка», рыщущего в чистом поле – символ дикой, необузданной свободы, то в «овцу», бредущую по городам – символ кротости, покорности, возможно, жертвенности.

Контраст между дикой природой и монастырской тишиной подчеркивает внутренний конфликт. «Сухая дремота Оптинской пустыни» и тихий вход Нектария в монастырский сад, где «рябое солнце» и «воздух вишней пахнет», создают атмосферу покоя, умиротворения, чуждой герою. Даже «художники Распятому кадят» – акт поклонения, но он не проникает в его душу.

«Была Россия — церкви и погосты, квадратные сухие терема». Это образ прошлой, ушедшей России, статичной, замкнутой, лишенной живого дыхания. И на фоне этого угасания, «человек умолк», а природа продолжает свое вечное движение: «берег финский хлещет, губернская качается луна». Это утверждение вечности природы, ее независимости от человеческих судеб и исторических перипетий. Лирический герой остается наедине со своей внутренней бурей, со своим языческим прошлым, не находя утешения ни в вере, ни в истории, ни в образах прошлого.