Анализ стихотворения Николая Кононова

В психиатрической больничке барон чернявый, белая невеста и сущность чистая
Гуляют в пропилеях тополиных под балдахином хинного заката,
Потом эфирные тела их Осирис сонный на спецвесах завесит,
И легче каждое аминазина ампулы, цыганской фиксы, дуновенья.

Здесь, в лабиринтах заведения, где время, кажется, застыло,
И стены дышат ароматом забвения, а солнце бледным светом льется,
Странные обитатели ищут утешения, пытаясь от реальности скрыться.
Барон, чья чернота лишь подчеркивает бледность лица,
Невеста, чья белизна кажется неестественной, словно призрачная вуаль,
И сущность чистая, лишенная земных страстей, но полная внутренней боли,
Все они бредут по аллеям, усыпанным опавшими листьями,
Под сенью тополей, чьи кроны создают причудливые тени.
Закат, окрашенный в хинные оттенки, ложится на их плечи,
Словно покров, скрывающий их от мира, который их отверг.
И вот, когда наступает время покоя, Осирис, божество сна,
Своими незримыми весами взвешивает их эфирные тела,
Облегчая их, делая их невесомыми, словно пылинки,
Легче, чем ампула аминазина, чем цыганская фикса, чем легкое дуновение ветра.

Я видел как вблизи горы-Алтынки, в тиши Разбойщины – с тоскою,
Бесславным остеохондрозом молочная заря прогнулась перед
Косматым ангелом электрошока – грозы ведь не было, и он один
Каникулы серебряные тратил, чтоб электроды навострить.

В этих глухих местах, где природа живет по своим древним законам,
Где каждая тропинка хранит тайны минувших времен,
Я стал свидетелем странного зрелища. У подножия горы,
Где тишина окутывает все вокруг, словно мягкое одеяло,
Утренняя заря, лишенная всякого величия, прогнулась под тяжестью
Невидимой силы. Это был ангел, но не тот, что с крыльями и нимбом,
А косматые, окутанный электрическим разрядом, предвестник боли.
Грозы не было, небо было ясным, но он, одинокий странник,
Проводил свои серебряные каникулы, готовясь к неизбежному.
Его единственной заботой было наточить электроды,
Готовые погрузить кого-то в мир, где реальность искажается,
Где боль становится единственным чувством, а сознание – лишь отголоском.

Двадцатилетним был блондином я ригидным, росточка метр пятьдесят и с носом
В паскудной драке перебитым, но слышал голоса – микробов, кошек,
Скамеек парковых, окурков, их список подлинней Гомерова реестра –
То тенор, то басок, а то гармошки весь регистр под колокольчик.

В юности своей, когда мир казался безграничным,
Я был молод, бледен и невысок, с носом, изувеченным в уличной драке,
Но мои уши были открыты для голосов, которые не слышат другие.
Я слышал шепот микробов, притаившихся в пыли,
Мурлыканье кошек, идущих по своим таинственным делам,
Скрип парковых скамеек, помнящих тысячи историй,
И тихий вздох окурков, оставленных забытыми.
Их голоса сливались в единый хор, чей список был длиннее,
Чем перечень героев в «Илиаде» Гомера.
То звучал высокий тенор, то низкий басок,
А иногда слышались звуки гармошки, переходящие в звон колокольчика,
Создавая симфонию, понятную лишь мне.

«Легко-легко от четверга и до субботы всем в мусикийской патоке спалось», –
Сказал бацилле вибрион в прекраснейшем аптечном, жаропрочном
Стеклянном домике: (совсем он в ней души не чает), но в воскресенье
Алгебраическим законам подчинись выходят цифры из себя 1, 2, 3, 4…

В этом микромире, где царствуют свои законы,
Вибрион, крошечный обитатель аптечного флакона,
Обратился к бацилле с мудрыми словами.
Он говорил о блаженном покое, что охватывает их с четверга по субботу,
Когда они погружены в сладкий сон, подобный музыкальной патоке.
Их стеклянный домик, наполненный лекарствами,
Стал для них убежищем, где они наслаждаются покоем.
Но в воскресенье все меняется. Подчиняясь строгим алгебраическим законам,
Цифры начинают свой танец, выходя из себя: 1, 2, 3, 4…
Этот порядок, эта точность, эта неизбежность
Напоминает о том, что даже в мире микробов существует своя гармония,
Свой ритм, своя логика, которая, несмотря на всю свою абстрактность,
Влияет на их существование.

И мрачные загадки боли головной на поводке коротком Турандот выводит
На зарево за городом глазеть. Склони свой стебель, молодой трубач,
За ширмой горизонта, тебя никто не слышит, цветик дорогой…

Там косит Батюшков густой болиголов, табак-табак и коноплю с махоркой…

Турандот, загадочная принцесса, чьи загадки мучительны,
Выводит мрачные вопросы боли, словно привязанных на коротком поводке,
К зареву, что горит за городом, где реальность смешивается с иллюзией.
Она призывает молодого трубача, чья жизнь подобна цветку,
Наклониться, чтобы услышать, но его голос теряется в просторах,
За ширмой горизонта, где его никто не слышит.
А там, вдали, где границы мира стираются,
Батюшков, поэт, кажется, косит травы,
Не обычные, а болиголов, табак, коноплю и махорку,
Символы забвения, дурмана и ухода от реальности.
Возможно, он ищет ответы на те же загадки, что и Турандот,
Пытаясь найти утешение в растительных испарениях,
В мире, где боль и удовольствие переплетаются,
Где реальность уступает место фантазии,
И где даже самые простые вещи приобретают мистический смысл.

Николай Кононов.