Как бронзовы поступь и шкурность
Как бронзовы поступь и шкурность
вечерних волов,
ревущий их слог –
кто первый оглох?
Рога их – медянки и кудри-ракушки,
примеченный вороном кумпол!..
Как тянутся рябь и ехидство ослов –
и всхожесть из многих углов,
на платьях из скупки
секутся секунды,
из глотки текут сазандары…
Как в ближней наводке мордато,
а дальше извилисто скопище вьючных чинов,
чья персть – на фуфу перевязанный сноп
в кольце чемоданов
и в драной четверке сандалий,
на темени – блюдце с луной…
Едва умалятся деревни небес
и птица-другая увязнет в резьбе,
так снова судачишь,
кто нынче свезет многосольную ночь –
архары и буйвол, сапожник, портной?
Одеты в косицы мимозы
из втоптанных в долы огней,
на спинах их – бисмарки и фуриозо –
растопленный гнев:
опять ни дурак, ни патриций,
никто в лоботрясах
не скомкал постылой доктрины,
не сдул извалявшийся миропорядок!
И ищут по карте,
на чей околоток низринуть свирепую кару –
за то, что пришлось вместо пылких даров
волочь сюда этот кухаркин покров!
Юлия Кокошко.
Как бронзовы поступь и шкурность
вечерних волов,
ревущий их слог –
кто первый оглох?
Рога их – медянки и кудри-ракушки,
примеченный вороном кумпол!..
Как тянутся рябь и ехидство ослов –
и всхожесть из многих углов,
на платьях из скупки
секутся секунды,
из глотки текут сазандары…
Как в ближней наводке мордато,
а дальше извилисто скопище вьючных чинов,
чья персть – на фуфу перевязанный сноп
в кольце чемоданов
и в драной четверке сандалий,
на темени – блюдце с луной…
Едва умалятся деревни небес
и птица-другая увязнет в резьбе,
так снова судачишь,
кто нынче свезет многосольную ночь –
архары и буйвол, сапожник, портной?
Одеты в косицы мимозы
из втоптанных в долы огней,
на спинах их – бисмарки и фуриозо –
растопленный гнев:
опять ни дурак, ни патриций,
никто в лоботрясах
не скомкал постылой доктрины,
не сдул извалявшийся миропорядок!
И ищут по карте,
на чей околоток низринуть свирепую кару –
за то, что пришлось вместо пылких даров
волочь сюда этот кухаркин покров!
Всё это, словно тягостная поступь диких быков, несущих на себе бремя вечернего солнца, с их ревущим, оглушающим слогом, который заставляет замолчать даже самых стойких. Рога их, подобно извивающимся змеям-медянкам, или кудрям, сплетенным в формы морских ракушек, увенчаны куполами, отмеченными зорким глазом ворона. В их движении – рябь и ехидство, присущие ослам, и эта неоспоримая всхожесть, пробивающаяся из самых неожиданных углов. Время, как будто скупящееся на драгоценные мгновения, наряжается в платья из своей скупости, и секунды, одна за другой, секутся, подобно острым лезвиям. Из их глоток, словно из недр реки, текут сазандары, наполняя воздух запахом сырой земли и рыбьей чешуи. Вблизи их облик кажется мордатым, грубым, но стоит отвести взгляд подальше, как он превращается в извилистое, хаотичное скопище вьючных чинов. Их одежда, их сущность – это перевязанный фуфу сноп, символ убогости и примитивности, зажатый в кольце старых, потертых чемоданов, и обвеянный дыханием драной четверки сандалий, которые видели слишком долгий путь. На их головах, как нелепое украшение, покоится блюдце, отражающее бледный свет луны, символ их оторванности от реальности.
И вот, когда даже небесные деревни начинают тускнеть, когда редкая птица, словно заблудившись, увязает в тонкой резьбе ветвей, вновь начинаются пересуды. Кто же сегодня возьмет на себя бремя многосольной ночи? Будут ли это дикие архары и могучие буйволы, или же скромные труженики – сапожник и портной? Они облачены в косицы мимозы, словно в нежные, но колючие гирлянды, сплетенные из втоптанных в землю огней, что когда-то горели ярко. На их спинах – бисмарки и фуриозо, символы бурной, но недолговечной страсти, и в их глазах – растопленный гнев, накопившийся от несправедливости. Снова и снова они убеждаются, что ни глупец, ни патриций, никто из этих лоботрясов не смог скомкать постылую доктрину, не смог развеять извалявшийся, потерявший свою силу миропорядок.
И тогда, словно загнанные в угол, они начинают искать по карте, на чьем же околотке, на чьей территории можно низринуть свою свирепую кару. И эта кара – за то, что вместо пылких, желанных даров, им пришлось тащить сюда этот жалкий, кухаркин покров, символ их унижения и бессилия.
Юлия Кокошко.