ДЕТСКИЙ СОНЕТ
Что возраст? Девять, восемь, семь,
«Расти большой, не будь левшой,
Ты просто маленький совсем,
И каждый миг твоей душой
Играет чей-нибудь каприз.»
А небу страшно одному,
И ты, точёный кипарис,
Растёшь ладонями к нему.
Там опадают колоски,
И всё увито тишиной,
Но под ударами тоски
Запоминается смешной
Шестой падеж (о чём? о ком?),
И пахнет кровью с молоком.
Ольга Зондберг.
ДЕТСКИЙ СОНЕТ
Что возраст? Девять, восемь, семь,
«Расти большой, не будь левшой,
Ты просто маленький совсем,
И каждый миг твоей душой
Играет чей-нибудь каприз.»
А небу страшно одному,
И ты, точёный кипарис,
Растёшь ладонями к нему.
Там опадают колоски,
И всё увито тишиной,
Но под ударами тоски
Запоминается смешной
Шестой падеж (о чём? о ком?),
И пахнет кровью с молоком.
Восьмилетнее сознание, еще не окрепшее, не закаленное, уязвимо перед любым дуновением ветра, перед каждым внезапным порывом чужих желаний. Мир взрослых, такой сложный и непонятный, навязывает свои правила, свои ожидания, свои страхи. «Расти большой» – это не просто пожелание, это призыв к ускоренному взрослению, к отказу от детской непосредственности, от той свободы, которая дана лишь крошечным существам. «Не будь левшой» – вот еще один отпечаток чужих представлений о норме, о правильном, о желаемом. Мир, где каждая мелочь, каждый жест, каждый выбор может быть истолкован как отклонение, как ошибка.
И действительно, «ты просто маленький совсем». Маленький, чтобы понимать всю глубину этих наставлений, всю тяжесть этих ожиданий. Маленький, чтобы сопротивляться, чтобы отстаивать свое право быть собой. И вот, «каждый миг твоей душой играет чей-нибудь каприз». То ли родителей, то ли воспитателей, то ли просто случайных людей, чьи слова, как семена, падают в благодатную почву детского восприятия, прорастая там, где им вздумается. Этот мир, полный невидимых нитей, дергающих за душу, заставляет ребенка двигаться по заданной траектории, даже если она ему чужда.
А «небу страшно одному». Это метафора одиночества, уязвимости даже перед высшими силами, или, возможно, перед лицом неизбежного. Небо, как символ вечности, как свидетельство всего сущего, тоже может испытывать страх, что делает его ближе и понятнее хрупкому детскому сердцу. И ты, «точёный кипарис», стремишься к этому небу, к его ясности, к его высоте. Но рост твой не свободный, не естественный, а «растёшь ладонями к нему». Будто бы прося защиты, или, наоборот, пытаясь дотянуться до чего-то недостижимого, но притягательного. Ладони – символ нежности, уязвимости, но и силы, способной к созиданию.
В этом мире, где «опадают колоски», где время неумолимо уносит все, что было, где «всё увито тишиной», есть место и боли, и забвению. Но именно в моменты «ударами тоски» память становится особенно острой, избирательной. И тогда, среди всей этой меланхолии, «запоминается смешной шестой падеж (о чём? о ком?)». Этот маленький, казалось бы, незначительный элемент языка, вдруг приобретает особую значимость. Он становится якорем, за который цепляется сознание, пытаясь удержаться на плаву в бурном море эмоций. Этот падеж, со своей странной, порой нелогичной формой, отражает саму суть детского восприятия – поиск смысла, игры, даже в самых грустных моментах.
И вот, на фоне этой сложной смеси детской невинности, взрослых ожиданий, космического одиночества и лингвистических игр, возникает последняя, самая пронзительная строка: «И пахнет кровью с молоком». Это символ жизни, в ее самом первозданном, самом противоречивом проявлении. Кровь – символ боли, страдания, но и силы, продолжения рода. Молоко – символ нежности, питания, детства. Вместе они создают образ хрупкой, но жизнеспособной сущности, которая, несмотря на все трудности, продолжает жить, дышать, чувствовать. Этот запах – запах самой жизни, которая, даже будучи детской, уже несет в себе отпечаток всего спектра человеческих переживаний.
Ольга Зондберг.