РОМАНС
Любимая, замри,
От бедного певца не отворачивай лица.
На бреге рыбари
Поеживаются.
Как мало с той поры,
Когда сырая мгла нас окликала, как могла,
Из каждого угла,
С намеком на дары,
И вот уже не я
Предчувствую тебя, а ты предчувствуешь меня,
За гранью бытия
Заслышав «труляля».
Сгребая со стола
Закуску и винцо, скирду, тропинку и крыльцо,
Зима приобрела
Неженское лицо.
Теперь твой римский нос,
Артезианский рот, монетный профиль, поворот
И поволоку слез —
Засыплет, заметет.
Покойся, милый прах,
В спасительной сени, где сбились в кучу ночи, дни —
До радостного «ах»,
Печального «взгляни…
Всеволод Зельченко.
РОМАНС
Любимая, замри,
От бедного певца не отворачивай лица.
На бреге рыбари
Поеживаются.
Сквозь стылый ветер, что пронизывает до костей, они устремляют взгляды в свинцовое небо, будто ища там утешения или знамения. Холод пробирается даже сквозь плотную ткань их одежд, напоминая о суровости наступающей зимы, которая не щадит никого. Их руки, загрубевшие от долгих часов труда, сжимают удилища, но улов сегодня невелик, как и надежда на скорое тепло.
Как мало с той поры,
Когда сырая мгла нас окликала, как могла,
Из каждого угла,
С намеком на дары,
Тогда казалось, что само время остановилось, растворившись в этой тягучей, всепроникающей дымке. Каждый шорох, каждый неясный звук в этой пелене обещал что-то неизведанное, манящее, словно шепот судьбы, предвещающий встречи и открытия. Мы шли вперед, окутанные этой таинственной атмосферой, готовые принять все, что она нам принесет, будь то радость или испытание.
И вот уже не я
Предчувствую тебя, а ты предчувствуешь меня,
За гранью бытия
Заслышав «труляля».
Прошли те времена, когда я трепетно ожидал твоего появления, выискивая твой силуэт в толпе, угадывая твой голос среди других. Теперь же, словно по невидимой нити, ты сама стремишься ко мне, чувствуя мое присутствие на расстоянии, как будто наши души стали единым целым. Этот звук, этот легкий, почти детский возглас, стал нашим общим паролем, знаком того, что мы на пороге чего-то большего, чем простое существование.
Сгребая со стола
Закуску и винцо, скирду, тропинку и крыльцо,
Зима приобрела
Неженское лицо.
Природа, словно устав от летнего изобилия, начинает готовиться к долгому отдыху. Все, что еще недавно радовало глаз – пышные столы, полные угощений, склонившиеся под тяжестью урожая скирды, извилистые тропинки, ведущие к уединению, и уютное крыльцо, где так приятно было сидеть в сумерках – все это теперь становится частью воспоминаний. Зима же, с ее суровым дыханием и ледяными объятиями, предстает в своем истинном, беспощадном обличье, лишенном всякой мягкости и утонченности.
Теперь твой римский нос,
Артезианский рот, монетный профиль, поворот
И поволоку слез —
Засыплет, заметет.
Твои черты, которые я так любил и бережно хранил в памяти – этот благородный, как у античных статуй, нос, этот чувственный, словно источник живительной влаги, рот, этот изысканный, как на старинной монете, профиль, этот грациозный поворот головы – все это теперь окажется под покровом снега. Даже те слезы, которые иногда блестели в твоих глазах, отражая глубину чувств, будут погребены под белым саваном зимы, словно природа стремится скрыть следы былой жизни.
Покойся, милый прах,
В спасительной сени, где сбились в кучу ночи, дни —
До радостного «ах»,
Печального «вгляни…»
Пусть же твой покой будет безмятежным, драгоценная частица меня. Ты обретешь умиротворение в этом тихом убежище, где время теряет свой ход, где сплетаются воедино долгие ночи и короткие дни, где царит вечный покой. И лишь когда придет время, когда наступит тот миг, что ознаменуется радостным восклицанием, или же тихим, но глубоким вздохом печали, мы вновь встретимся, чтобы взглянуть друг на друга, уже в ином, неведомом нам мире.
Всеволод Зельченко.