Когда
Авианосцы туманные время накапливают, и мы их наблюдаем,
сложное время, как смятая простыня.
Америка ищет историю, жмя на педали в так далее…
А у тебя амнезия, чтобы не помнить меня.
Язык мой подробно смакует краба,
этот узел эволюции, что сложнее рельефа Скалистых гор.
Рабы бара, исключая одного араба,
глядят на меня в упор,
когда я слышу жилистый гудок здешнего паровоза,
а владыки авиакомпаний и короли агробизнеса сидят,
умирая от демократизма, когда настольная роза,
умирая от деспотизма, экономит свой аромат.
Алексей Парщиков.
КОГДА
Авианосцы туманные время накапливают, и мы их наблюдаем,
сложное время, как смятая простыня.
Америка ищет историю, жмя на педали в так далее…
А у тебя амнезия, чтобы не помнить меня.
Язык мой подробно смакует краба,
этот узел эволюции, что сложнее рельефа Скалистых гор.
Рабы бара, исключая одного араба,
глядят на меня в упор,
когда я слышу жилистый гудок здешнего паровоза,
а владыки авиакомпаний и короли агробизнеса сидят,
умирая от демократизма, когда настольная роза,
умирая от деспотизма, экономит свой аромат.
В туманных далях, где береговая линия растворяется в серой пелене, словно мираж, эти исполины флота, авианосцы, накапливают время, подобно тому, как древние камни хранят память веков. Мы, наблюдатели, пытаемся уловить их контуры, понять их смысл в этом потоке бытия. Время это, как смятая простыня, утратило свою первозданную гладкость, испещренное складками тревог и неопределенности. Америка, эта неутомимая машина прогресса, неустанно ищет свою историю, жмет на педали, не останавливаясь, стремясь к некоему «так далее…», которое, кажется, никогда не наступает. А ты, отрезанный от прошлого, словно жертва внезапной амнезии, не помнишь меня, хотя наши пути пересекались, наши судьбы были связаны.
Мой язык, подобно искусному гурману, подробно смакует краба, этот парадоксальный символ эволюции. Его строение, его развитие, словно запутанный лабиринт, куда сложнее, чем извилистые каньоны и вершины Скалистых гор. В этом узле бытия, где переплетаются инстинкты и разум, я вижу отражение нашей собственной сложности. Рабы бара, этих символов земной суеты и удовольствий, слепые в своем стремлении к мимолетным наслаждениям, исключая, возможно, одного араба, чья душа, быть может, ищет иного пути, смотрят на меня в упор, как будто пытаясь разгадать мою тайну, понять мою отстраненность от их мира.
И вот, в этот момент, когда я слышу жилистый, протяжный гудок здешнего паровоза, этот звук, пронзающий тишину и пробуждающий воспоминания о прошлом, когда миром правили сталь и пар, я вижу картину нашего настоящего. Владыки авиакомпаний, чьи крылатые машины рассекают небеса, и короли агробизнеса, чьи поля простираются до горизонта, сидят, погруженные в свои заботы. Они «умирают от демократизма», от этой иллюзии свободы и выбора, которая на деле часто оборачивается бездействием и застоем. И в то же время, настольная роза, этот хрупкий символ красоты и жизни, умирая от деспотизма, от навязанной ей роли, от безжалостного времени, умудряется экономить свой аромат, сохраняя его для тех, кто способен его оценить.
Алексей Парщиков.