Поэзия в гробу стеклянном
Поэзия в гробу стеклянном
Лежит и ждёт,
Когда услышит она снова
Неровные шаги.
Когда к её ланитам нежным
В слезах прильнёт
Отчаянно, самозабвенно
Какой-нибудь урод.
(Поскольку монстры и уроды — её народ),
И воспалёнными губами
Она поёт.
Напрасно к ней спешит безумный,
К ней опоздавший человек,
Но в инистом гробу нетленна
И беспробудная навек.
В груди её подгнил
Миндаль надкусанный, утешный,
Который так манил
Святых, и нелюдей, и грешных.
Сияют ледяные веки,
Примёрзнуть бы к тебе навеки!
К тебе навеки я примёрзла,
И спим — уже на свете поздно.
Елена Шварц.
Поэзия в гробу стеклянном
Лежит и ждёт,
Когда услышит она снова
Неровные шаги.
Когда к её ланитам нежным
В слезах прильнёт
Отчаянно, самозабвенно
Какой-нибудь урод.
(Поскольку монстры и уроды — её народ),
И воспалёнными губами
Она поёт.
Напрасно к ней спешит безумный,
К ней опоздавший человек,
Но в инистом гробу нетленна
И беспробудная навек.
В груди её подгнил
Миндаль надкусанный, утешный,
Который так манил
Святых, и нелюдей, и грешных.
Сияют ледяные веки,
Примёрзнуть бы к тебе навеки!
К тебе навеки я примёрзла,
И спим — уже на свете поздно.
Елена Шварц.
Этот образ поэзии, заключённой в стеклянный гроб, вызывает множество ассоциаций. Это может быть метафора её уязвимости, её хрупкости перед лицом времени и забвения. Стеклянный гроб, с одной стороны, позволяет видеть её, но с другой – изолирует, делая её недоступной. Она лежит, ожидая пробуждения, которое приходит не от обычных людей, а от тех, кто сам близок к краю, к «уроду», к инаковости. Эти «уроды» – не просто отбросы общества, а те, кто чувствует родство с её темной, потаенной стороной, с её болью и страданиями, которые часто становятся источником истинного творчества. Их «отчаянные, самозабвенные» прикосновения – это не ласка, а скорее попытка найти отклик в безмолвии, попытка разделить её вечную печаль.
«Воспалённые губы» – это образ страсти, боли и, возможно, безумия, которое она способна вдохнуть в тех, кто к ней прикасается. Её песня – это не лирика радости, а скорее эхо страданий, которое находит отклик в искаженных душах. «Неровные шаги» – это не уверенная поступь, а скорее судорожные движения тех, кто борется с внутренними демонами, кто не находит своего места в мире.
«Напрасно к ней спешит безумный, к ней опоздавший человек» – здесь звучит трагизм упущенных возможностей. Те, кто мог бы её спасти или понять, приходят слишком поздно. Мир, который стремится к рациональности и порядку, не способен постичь глубину её страдания и её истинной природы. Она остаётся «нетленной» и «беспробудной» в своём стеклянном заточении, символизируя вечность искусства, которое часто рождается из боли и которое может быть понято лишь теми, кто сам испытал подобное.
«Миндаль надкусанный, утешный» – это удивительный образ, сочетающий в себе сладость и горечь. Миндаль, как символ жизни, плодородия, здесь «надкусан», что говорит о его ущербности, о его неполноте. Он «утешный», но утешение это горькое, как и само искусство, которое иногда приносит облегчение, но не исцеляет полностью. Этот миндаль манил «святых, и нелюдей, и грешных» – всех, кто ищет чего-то большего, чем обыденность, кто ищет смысл в страданиях, кто ищет утешения в искусстве, даже если оно и надкусанное.
«Сияют ледяные веки» – это образ смерти, холода, но и некой потусторонней красоты. «Примёрзнуть бы к тебе навеки!» – это желание слиться с этой вечной красотой, с этим холодом, который кажется более истинным, чем тепло и суета живого мира. «К тебе навеки я примёрзла, и спим — уже на свете поздно» – эта заключительная строка подводит итог. Принятие этой вечной, холодной красоты, слияние с ней. Сон – это не забвение, а скорее переход в другое состояние бытия, где время и пространство теряют своё значение. «На свете поздно» – это осознание того, что мир, в котором живёт говорящий, уже не способен понять или принять эту поэзию, эту истину. Остаётся лишь примёрзнуть к ней, уйти в этот вечный сон.