Стихотворение Константина Вагинова: Размышления о боли и бытии
Я встал пошатываясь и пошел по стенке, ощущая, как каждая клеточка моего тела протестует против пробуждения. Пол казался чужим, холодным, а мир вокруг – туманным и враждебным. Каждый шаг давался с трудом, словно я нес на себе невидимый груз, прижимающий к земле. Стенка, за которую я цеплялся, была единственной опорой в этом хаосе, единственным напоминанием о реальности, которая, казалось, ускользала сквозь пальцы.
А Аполлон за мной, как тень скользит, не отставая ни на шаг, но и не опережая. Его присутствие было одновременно утешительным и тревожным. Он был рядом, но его близость не приносила облегчения, лишь подчеркивала мою собственную хрупкость. Его фигура, столь тонкая, почти эфемерная, казалась вырезанной из полумрака, сотканной из тишины и печали.
Такой худой и с головою хлипкой, он, казалось, вот-вот рассыплется от дуновения ветра. Его лицо, если его можно было назвать лицом, было лишено земных черт, оно было символом чего-то иного, чего-то, что не принадлежало этому миру. Его взгляд, если бы он был, был бы полон древней мудрости и невыразимой тоски.
И так протяжно, нежно говорит: «Мой друг, зачем ты взял кусок Эллады, зачем в гробу тревожишь тень мою!» Его голос, подобный шелесту опавших листьев или журчанию забытого ручья, проникал в самую душу, вызывая волну необъяснимой скорби. Слова его, казалось, были выкованы из вечности, несли в себе отпечаток тысячелетий. Он говорил о чем-то древнем, о чем-то, что я, возможно, неосознанно потревожил, вторгшись в его покой. Кусок Эллады… Что это могло означать? Фрагмент истории? Часть искусства? Или, быть может, воспоминание, которое я не имел права пробуждать? Тревожить тень в гробу – это было обвинение, столь же древнее, как само время.
Забился я под злобным жестким взглядом, чувствуя себя виноватым, но не понимая, в чем именно. Его слова, его присутствие, его взгляд – всё это давило, заставляя съежиться, спрятаться от этого всепроникающего осуждения. Злобный, жесткий взгляд, который, казалось, проникал сквозь плоть и кости, обнажая все мои слабости и страхи. Я был пойман, загнан в угол, без возможности оправдаться или объяснить.
Проснулся раненый с сухой землей во рту. Это было пробуждение, лишенное всякой радости или облегчения. Вместо свежего воздуха – привкус пыли, вместо ясности – мутное сознание, искаженное болью и усталостью. Земля во рту – символ чего-то увядшего, чего-то, что потеряло свою жизненную силу. Раны, которые я ощущал, были невидимыми, но от этого не менее реальными. Они были нанесены не оружием, а словами, взглядами, внутренними терзаниями.
Ни семени ни шелкового зуда, ни для чего, что могло бы принести продолжение или удовольствие. Мой мир был лишен плодородности, лишен возможности роста. Отсутствие «шелкового зуда» – метафора отсутствия страсти, желания, той искры, что заставляет жить. Я был опустошен, лишен способности чувствовать, лишен стремлений.
Не для любви пришел я в этот мир. Эта мысль, подобная приговору, окончательно подрывала последние силы. Если не для любви, то для чего? Для страданий? Для забвения? Для вечного одиночества? Эта экзистенциальная пустота, эта бессмысленность существования, наваливалась с новой силой.
Мой милый друг, вдави глаза плечами и обверни меня изгибом плеч твоих. В этом последнем обращении – отчаянная мольба о защите, о тепле, о прикосновении, которое могло бы хоть как-то заглушить внутренний холод. Просьба о физической близости, о том, чтобы стать единым целым, раствориться в другом, чтобы избежать этой мучительной отделенности. Изгиб плеч – символ надежности, опоры, укрытия. Хотелось почувствовать себя защищенным, нежным, уязвимым, но при этом любимым.
Константин Вагинов.