Стихотворение о потерянной груди и поисках смысла
Мимо спящей невидимой лунненькой женщины,
Белой ее груди, увозит меня такси по тусклой дороге,
И, cловно в асфальте редкие трещины,
Проскакивают в уме неясные тревоги.
Черные ветви, как темные думы, мелькают,
На фоне этой таинственной наготы.
Эй, одногрудая, свесила грудь, а где другая?
Куда другую нежную спрятала ты?
Собрал чемодан и отправился
Делать в далекий мрачный Омск доклад о синекдохах.
А дома спит мерцающая красавица.
Черная ночь выдохов, ясное утро вздохов.
Ведь есть и луна вторая,
Скрытая, которую находят только наощупь,
Как стихи, из тьмы выбирая
Смысл неясный над бесконечной проезжающей мистической березовой рощей.
Эта идея, что терпение и труд
Всё перемелют, что репетиция
Мать всех учоных, так мне мила, но тут
В этой ночной гостинице
Я пытаюсь уползти от луны
По пустой второй половине двуспальной кровати
Темного Омска, где филологически продолговатые валуны
Чертят круги на потрескавшемся асфальте.
А когда мне поставят такой камень когда-нибудь,
И я буду отбрасывать тень под льющимся с высоты,
Где твоя, спрошу я, Луночка-Луна, вторая грудь,
Куда другую темную спрятала ты?
Фёдор Корандей.
Мимо спящей невидимой лунненькой женщины,
Белой ее груди, увозит меня такси по тусклой дороге,
И, cловно в асфальте редкие трещины,
Проскакивают в уме неясные тревоги.
Черные ветви, как темные думы, мелькают,
На фоне этой таинственной наготы.
Эй, одногрудая, свесила грудь, а где другая?
Куда другую нежную спрятала ты?
Собрал чемодан и отправился
Делать в далекий мрачный Омск доклад о синекдохах.
А дома спит мерцающая красавица.
Черная ночь выдохов, ясное утро вздохов.
Ведь есть и луна вторая,
Скрытая, которую находят только наощупь,
Как стихи, из тьмы выбирая
Смысл неясный над бесконечной проезжающей мистической березовой рощей.
Эта идея, что терпение и труд
Всё перемелют, что репетиция
Мать всех учоных, так мне мила, но тут
В этой ночной гостинице
Я пытаюсь уползти от луны
По пустой второй половине двуспальной кровати
Темного Омска, где филологически продолговатые валуны
Чертят круги на потрескавшемся асфальте.
А когда мне поставят такой камень когда-нибудь,
И я буду отбрасывать тень под льющимся с высоты,
Где твоя, спрошу я, Луночка-Луна, вторая грудь,
Куда другую темную спрятала ты?
Фёдор Корандей.
Такси, неумолимое, скользит по лабиринту улиц, каждая из которых кажется продолжением предыдущей, погруженной в безмолвие раннего часа. В тусклом свете фонарей мелькают редкие прохожие, тени, растворяющиеся в темноте, словно забытые мысли. Асфальт, изъеденный временем и непогодой, напоминает карту моей собственной души, с ее трещинами и выбоинами, отражающими внутренние смятения. Эти неясные тревоги, как незваные гости, проникают в сознание, сменяя друг друга, не давая покоя.
За окном, в стремительном танце, черные ветви деревьев, лишенные листвы, тянутся к небу, подобно темным, запутанным мыслям, что роятся в голове. Они словно воплощение скрытых страхов, меланхоличных размышлений, которые возникают на фоне ускользающей красоты, этой таинственной наготы, что осталась позади, в теплоте дома. И тогда, в приступе внезапной, почти детской прямоты, рождается вопрос, обращенный к неведомому, к той, что осталась спать: «Эй, одногрудая, свесила грудь, а где другая? Куда другую нежную спрятала ты?» Этот вопрос, словно эхо, повторяется, отражая мою собственную внутреннюю неудовлетворенность, поиск чего-то утраченного, недостающего.
Решение отправиться в этот мрачный Омск, чтобы прочесть доклад о синекдохах, кажется теперь нелепым, отчаянным шагом. Вдали от дома, от той мерцающей красавицы, что спит, погруженная в свои сны, я ощущаю себя потерянным. Черная ночь, наполненная тихими выдохами, контрастирует с ясным утром, которое, быть может, принесет лишь вздохи разочарования.
Но есть и луна вторая, невидимая, скрытая от посторонних глаз. Её можно найти лишь наощупь, как истинный смысл в стихах, который ускользает, требуя глубокого погружения. Это похоже на выбор слов из тьмы, на вычленение неясного, но такого важного значения, которое прячется над бесконечной, мистической березовой рощей, проносящейся мимо.
Идея о том, что терпение и труд способны преодолеть любые преграды, что репетиция – мать всех наук, всегда была мне близка. Но в этой безликой ночной гостинице, вдали от привычного мира, эта уверенность начинает таять. Я чувствую себя загнанным в угол, пытающимся уползти от этого двойного образа луны, от этой пустоты, которая зияет на второй половине двуспальной кровати. Темный Омск, с его улицами, похожими на продолговатые филологические валуны, чертящими круги на потрескавшемся асфальте, кажется метафорой моего собственного блуждания.
И вот, когда, быть может, когда-нибудь, на моем надгробии поставят такой же камень, и я буду отбрасывать тень под небесами, я вновь задам этот вопрос, обращенный к вечности, к той, что всегда была рядом, но всегда ускользала: «Где твоя, спрошу я, Луночка-Луна, вторая грудь, куда другую темную спрятала ты?» Это вопрос о полноте, о завершенности, о той недостающей части, которая делает целое целым.