Цветы – опасны виду моему

Цветы – опасны виду моему:
гортензии, нарциссы, карамболи,
и тем страшней, что больше никому –
не могут причинить особой боли.

Как я люблю оранжерейный суд,
когда в цветах не сыщешь прежней силы,
что не они, а это их несут –
безногих и увядших на могилы.

Пускай живут, от влаги окосев,
пускай мечтают о лесах и рощах,
но я с тоской смотрю на львиный зев,
как будто шмель и пьяный дрессировщик.

Александр Кабанов.

Цветы – опасны виду моему:
гортензии, нарциссы, карамболи,
и тем страшней, что больше никому –
не могут причинить особой боли.

Они, эти пышные, яркие соцветия, словно немые свидетели чего-то тревожного, чего-то, что ускользает от понимания, но ощущается как глубокая, экзистенциальная угроза. В их беззащитности, в их хрупкой красоте, кроется какое-то особое, извращенное очарование, которое пугает своей безобидностью. В этом и заключается главная опасность: они не обладают прямой агрессией, не несут в себе яда или шипов, способных причинить физическую боль. Их угроза иного рода, более тонкая, проникающая в самые глубины подсознания.

Как я люблю оранжерейный суд,
когда в цветах не сыщешь прежней силы,
что не они, а это их несут –
безногих и увядших на могилы.

Этот «оранжерейный суд» – аллегория, метафора увядания, утраты жизненной энергии, которая присуща цветам в искусственной, контролируемой среде. В оранжереях, где все подчинено правилам и заботе человека, цветы теряют свою дикую, первозданную силу. Они становятся украшением, декорацией, лишенной той внутренней мощи, которая заставляет их бороться за жизнь в естественных условиях. И вот тогда, в этой обескровленной, стерильной красоте, проступает истинная трагедия: не сами цветы несут горе, а то, что они символизируют. Они становятся спутниками смерти, неотъемлемой частью ритуалов прощания. Их увядание, их безжизненность, их отправка на могилы – вот что действительно пугает. Они – безноги, неспособны идти, лишь несут, ведомые чьей-то волей, на последнее пристанище.

Пускай живут, от влаги окосев,
пускай мечтают о лесах и рощах,
но я с тоской смотрю на львиный зев,
как будто шмель и пьяный дрессировщик.

Даже в своей искусственной жизни, в условиях заботы и ухода, они остаются пленниками. «Окосев от влаги» – образ утерянной естественности, искаженной природы. Они существуют, но их существование – это симуляция, имитация настоящей жизни. И даже их мечты, если они есть, направлены в прошлое, к той дикой, свободной природе, которую они утратили. Но мое внимание приковывает «львиный зев». Его яркая, хищная форма, его раскрытая пасть, напоминающая о дикой природе, о ее опасностях, вступает в диссонанс с его нынешним, беззащитным состоянием. А рядом – шмель, символ природной энергии, и «пьяный дрессировщик», образ потерявшего контроль, хаотичного, но все же влияющего на окружающих. Это сочетание – шмеля, пьяного дрессировщика и львиного зева – создает ощущение абсурда, сюрреалистической картины, где природные инстинкты сталкиваются с человеческой нелепостью, а красота природы оказывается под властью чего-то извращенного и непредсказуемого. Это зрелище вызывает не только тоску, но и глубокое чувство тревоги перед хрупкостью жизни и непредсказуемостью бытия.

Александр Кабанов.