Истлела сирень в этом году раньше обычного
Она опустила сухую ладонь мне на колено.
Радужные осколки стрекоз, клювы кремня
светились в ирисах сонных.
Рука моя, — проговорила она, — напоминает
старую стену, в трещинах которой скопилось
изрядное количество пыли,
изнемогшие древесные семена,
попавшие сюда в конце лета, когда всем стало
ясно, что осени не миновать…
Посмотри, она и впрямь полна какого-то сора,
пыльцы, песка, который сияет, будто
поблизости должна быть вода.
— Подумай о моей руке, — сказала она,
— Посмотри и подумай…
Не знаю зачем, но так нужно.
— Это любовь, — сказал я. — Это только любовь.
Но, замечая нас, она всё равно слишком печальна,
Ей не под силу нас отыскать.
До рези в глазах всматривается она в наши лица,
Тысячи петухов, тысячи белоснежных коров
бьются в пыли и кровь их напрасно чернеет —
Нас не найти.
Сродни легконогой звезде…
Она уходит в края безумных ветряных мельниц,
стрекочущих дальних костров,
И смерть утешает её в холодных садах
наших прежних рождений.
Аркадий Драгомощенко.
Истлела сирень в этом году раньше обычного.
Она опустила сухую ладонь мне на колено.
Радужные осколки стрекоз, клювы кремня
светились в ирисах сонных.
Рука моя, — проговорила она, — напоминает
старую стену, в трещинах которой скопилось
изрядное количество пыли,
изнемогшие древесные семена,
попавшие сюда в конце лета, когда всем стало
ясно, что осени не миновать…
Посмотри, она и впрямь полна какого-то сора,
пыльцы, песка, который сияет, будто
поблизости должна быть вода.
— Подумай о моей руке, — сказала она,
— Посмотри и подумай…
Не знаю зачем, но так нужно.
— Это любовь, — сказал я. — Это только любовь.
Но, замечая нас, она всё равно слишком печальна,
Ей не под силу нас отыскать.
До рези в глазах всматривается она в наши лица,
Тысячи петухов, тысячи белоснежных коров
бьются в пыли и кровь их напрасно чернеет —
Нас не найти.
Сродни легконогой звезде…
Она уходит в края безумных ветряных мельниц,
стрекочущих дальних костров,
И смерть утешает её в холодных садах
наших прежних рождений.
Рука, о которой шла речь, казалась продолжением самой природы, её увядающей красоты. Трещины в ней, словно русла высохших рек, хранили следы прошлого, отзвуки ушедших лет, как те семена, что не смогли прорасти, но сохранили в себе потенцию жизни, ожидание нового цикла. Песок, сверкающий в этих трещинах, напоминал о призрачности бытия, о том, как легко наша реальность может обратиться в прах, но в то же время о надежде, что даже в самом сухом и безжизненном месте может скрываться источник жизни, жаждущий проявиться. В этом мерцании было что-то почти мистическое, предвестие чего-то иного, неуловимого, но притягательного.
Она просила меня посмотреть и подумать, словно желая разделить со мной эту обретенную мудрость, это понимание хрупкости и одновременно стойкости бытия. Это было не просто созерцание, а попытка постичь глубинный смысл, сокрытый в простых, казалось бы, образах. И я, глядя на её руку, на эту древнюю, покрытую пылью и семенами стену, почувствовал, как внутри меня зарождается нечто похожее на ответ, на отклик.
«Это любовь», — сказал я. И это было единственное, что приходило на ум, когда я пытался осмыслить её слова, её состояние. Любовь, которая, даже будучи видимой, оставалась неуловимой для самой себя, для мира. Она пыталась нас найти, но наша сущность, наш союз, был слишком далёк от её понимания, слишком трансцендентен. Её взор, полный боли и отчаяния, искал нас в обыденности, в привычных образах, но мы ускользали, подобно снам, развеивающимся на заре.
Образы петухов и коров, бьющихся в пыли, символизировали отчаянные, но тщетные попытки мира постичь нашу истинную природу. Их кровь, чернеющая в пыли, была метафорой напрасных жертв, напрасного страдания тех, кто пытается понять то, что лежит за пределами их восприятия. Мы были слишком далеки, слишком инородны этому миру, чтобы быть обнаруженными.
И тогда она, любовь, уходила. Уходила в мир, где царят иные законы, где реальность искажается, где даже ветер кажется безумным. Её утешением становилась смерть, но не как конец, а как переход, как возвращение в те самые «холодные сады наших прежних рождений», где, возможно, таится ключ к нашему пониманию, к нашей вечной сущности, пребывающей вне времени и пространства, вне обыденного восприятия.
Аркадий Драгомощенко.