НО НЕ ЭЛЕГИЯ

Зине

Параллельный снег. Он не просто сыплется, он будто параллелен самому себе, образуя невидимые, но ощутимые грани бытия, где каждый момент отражается в другом, создавая бесконечное эхо. Звериный дым ютится по неолитовым норам ночи, словно древние существа, ищущие укрытия в первобытной тьме. Ночь здесь не просто отсутствие света, а живое, дышащее пространство, полное скрытых смыслов и инстинктивных движений. Понимание заключено в скобки глаз, покусывающих белое. Глаза становятся ловушкой для мысли, они пытаются ухватить ускользающую суть, но лишь сжимают ее, как добычу, оставляя лишь холодное, отстраненное «белое» – чистый лист, не заполненный ничем. И мозг, словно в лабиринте мышь, мечется в поисках выхода, но каждый поворот лишь возвращает его к началу, к той же непроницаемой стене непонимания.

Ты видишь то, что ты видишь. Это не просто констатация факта, а вызов, призыв к осознанию собственной субъективности, к признанию того, что реальность формируется через призму индивидуального восприятия. Мир притаился. Он замер, ожидая, как хищник, своего часа. Ты только дичь, ступающая с оглядкой по ворсу хруста. Каждый шаг – это риск, каждое движение – потенциальная угроза. Хрусталь – это хрупкость мира, его прозрачность, сквозь которую просвечивают опасности. Пойману быть. Желание быть пойманной, возможно, как акт принятия неизбежности, как смирение перед неумолимым ходом событий. Помойка утратила таинственную мощь останавливать энтропию, как кровотечение останавливает разжеванная крапива, как бесноватых пение. Энтропия – это неумолимый распад, хаос, который стремится поглотить все. Помойка, как символ обыденности и упадка, больше не способна противостоять этому процессу, в отличие от народных средств, вроде крапивы, или экстатического пения, которые когда-то могли придать ощущение контроля.

Два деления или три тому по шкале C° еще прощались (расторгая связи) части, к полноте стремясь, к распаду, как к встрече. Время, измеряемое в градусах, символизирует процесс трансформации, где частицы, распадаясь, стремятся к новой целостности, к неизбежной встрече с неизвестным. Откуда же ствол тепла? Этот вопрос возникает как поиск источника жизни, энергии, которая поддерживает бытие. Прямо солнце, ложась на кровельный скат. Солнце – это очевидный источник тепла, но здесь оно предстает как нечто более приземленное, обыденное, ложащееся на крышу дома, делая его частью повседневной жизни. Воскресенье и опять воскресенье. Повторение дней, ощущение застывшего времени, где каждый день похож на предыдущий, создавая монотонность существования.

Теперь и труп, должно быть, тверд, как звезда, и неуязвим так же в озерах подземных — не страшен, как не страшно оружие или огня безмятежного светозарный столп, у которого смолистые корабли ворон, уменьшаясь, падают за ноготь видимого, глазом Арктики живя наполовину и мной, вмявшим в снег куст красноватой полыни. Смерть здесь не конец, а переход в иное состояние, становясь чем-то вечным и неподвластным. Образы оружия и огня, обычно ассоциирующиеся с разрушением, здесь лишены своей угрозы, становясь частью безмятежного пейзажа. Вороны, символы смерти и тайны, уменьшаясь, исчезают, как и все преходящее. Жизнь, наполовину арктическая, наполовину личная, ощущается как хрупкое равновесие. Вмятый в снег куст полыни – это след присутствия, напоминание о жизни, оставленное в холодной пустоте.

Так узнаем строение неба, — отмеряя себя от месяца, — наследуя царство по первородства праву, издохшую мышь вытряхиваешь из лабиринта. Познание мира происходит через самоощущение, через сравнение себя с космическими телами, через принятие своего места в миропорядке. Наследование царства – это метафора обретения своего бытия, своего права на существование. И вновь возвращение к образу мыши, вытряхиваемой из лабиринта, символизирующее освобождение от пут непонимания, обретение ясности. Из параллельных, звериного дыма, из того, что видишь, и того — что увидено. Все эти разрозненные образы, ощущения, наблюдения сливаются воедино, формируя новую реальность, где прошлое, настоящее и потенциальное будущее переплетаются в единое целое.

Аркадий Драгомощенко.