Бродячий театр, или Неясность июльской эпитафии

Тряский фургон мякотно мерцает внутри летнего зноя. Этот образ, словно застывший кадр из старого немого кино, передает ощущение запредельной жары, которая буквально плавит реальность, превращая ее в дрожащее марево. Фургон, этот передвижной дом, символ бродячего театра, оказывается в центре этой раскаленной пустыни, где время течет иначе.

Никаких рук; лишь пекло спешит за пять-шесть часов убрать с пути конный катыш, зубчатые хлопья крошащегося гудрона, сухую глину. Здесь нет человеческого труда, нет суетливой деятельности. Только безжалостная стихия, палящее солнце, которое за считанные часы преображает пространство, стирая следы прошлого. «Конный катыш» – это, возможно, остатки былой жизни, следы копыт, которые теперь растворяются в раскаленном асфальте. «Зубчатые хлопья крошащегося гудрона» – это обнаженная, измученная поверхность дороги, которая под натиском жары превращается в пыль и мелкие осколки. «Сухая глина» – символ выжженной земли, где жизнь едва теплится, где каждый глоток влаги – на вес золота.

Кто-то чуть позже, идущий по земле, являет собой пока просто пробел для савана. Эта фигура, появляющаяся словно из ниоткуда, еще не обрела своей окончательной формы. Она – лишь намек, предвестие неизбежного. «Пробел для савана» – это метафора, подчеркивающая эфемерность человеческого существования, его временность перед лицом вечности. Этот человек, идущий по раскаленной земле, несет на себе печать будущего, еще не свершившегося, но уже ощутимого.

Вскоре участки тут вздорожают совсем, выше горла, – посему человек купил заранее прямоугольную яму, еще пустую, как если б она временно промахнулась в среднерослого мужчину, смуглого, шестидесяти лет. Это резкий переход от вечного к прагматичному, от метафизического к бытовому. «Участки вздорожают» – это аллюзия на рост цен на землю, на коммерциализацию даже самых сакральных мест. Покупка «прямоугольной ямы» – это циничное, но в то же время реалистичное предвидение конца. Яма, еще пустая, символизирует будущее место упокоения, которое уже подготовлено, но еще не занято. Она «промахнулась» – это ирония, указывающая на то, что смерть не всегда приходит по расписанию, но неизбежно настигает. Образ «среднерослого мужчины, смуглого, шестидесяти лет» делает эту ситуацию более конкретной, личной, но в то же время универсальной. Это может быть любой из нас.

Между тем анагноризис теплится сейчас ремаркой отсутствия в камне, и, как опустившийся занавес, от нас (и фургон, и глина, и зной, и руки, и конские комья) отрезает сцену покой. «Анагноризис» – это момент узнавания, прозрения, который в данном контексте приобретает трагический оттенок. Это осознание конечности, понимание того, что жизнь – это всего лишь короткая пьеса. «Ремарка отсутствия в камне» – это эпитафия, надпись на надгробии, которая, несмотря на свою форму, говорит об ушедшем, о том, кого уже нет. Камень, символ вечности, хранит в себе лишь отпечаток утраты. Опустившийся занавес – это финал представления, завершение спектакля жизни. Все, что составляло эту сцену – фургон, глина, зной, руки, конские комья – теперь отделено от нас, погружено в «сцену покоя». Это не просто смерть, это переход в иное состояние, где суета и страдания земного мира уступают место тишине и безмятежности. Бродячий театр, символ мимолетности и игры, оказывается здесь предвестником вечного покоя, а летний зной – лишь фоном для этой экзистенциальной драмы.

Шамшад Абдуллаев.