Меня зовут Цветаев
меня зовут Цветаев
и я вчера повесился
кровавый каравай
моя депрессия
стол ноги поломал
стул волосы откинул
тут все кого я поебал
и стены дыры спины
россия многоножка
топочет по кладбищу
и появляются узоры
как змеи на еблищах
три мамы два отца
два сына зять и ил
и триединство у лица
и шестиринство крыл
стол застрелился
стул похоронил обоих
и тьма сгущается
как педофил в обоях
Виктор Лисин.
меня зовут Цветаев
и я вчера повесился
кровавый каравай
моя депрессия
стол ноги поломал
стул волосы откинул
тут все кого я поебал
и стены дыры спины
россия многоножка
топочет по кладбищу
и появляются узоры
как змеи на еблищах
три мамы два отца
два сына зять и ил
и триединство у лица
и шестиринство крыл
стол застрелился
стул похоронил обоих
и тьма сгущается
как педофил в обоях
Виктор Лисин.
Мир вокруг меня рассыпался на осколки, каждый из которых отражал мою внутреннюю пустоту. Отражения лиц, тех, кого я когда-то знал, или тех, кого только хотел забыть, смешивались в хаотичном танце, их глаза – пустые провалы, их слова – шепот ветра в разрушенном городе. Стены, когда-то служившие опорой, теперь зияли ранами, словно сами кричали от боли, разделяя мою. Я чувствовал себя призраком, бредущим по лабиринту собственных ошибок, где каждый поворот приводил к новой бездне.
Россия, эта многоножка, чьи шаги отдаются глухим эхом по заброшенным кладбищам, разбрасывает свои узоры – причудливые, жуткие, как змеи, обвивающиеся вокруг забытых могил. Эти узоры – мои мысли, мои страхи, мои грехи, сплетающиеся в неразрывный клубок, символизирующий мою обреченность. Каждая ножка этой многоножки – это шаг к концу, к забвению, к той черной бездне, которая манит меня своей тишиной.
Моя семья, моя история – это клубок противоречий. Три матери, две отцовские фигуры, два сына, зять, и сам ил – грязь, в которой я увяз. Триединство, отраженное в моем лице, искаженном болью и отчаянием, и шестикрылые создания, символизирующие, возможно, ангелов, но для меня – лишь еще одно напоминание о невозможности спасения. Это моя личная библейская драма, разыгранная в декорациях моего разрушенного сознания.
И вот, даже предметы, некогда служившие мне опорой, теперь стали орудиями моей гибели. Стол, символ стабильности, сломал ноги, как и я – сломлен. Стул, на котором я сидел, откинул волосы, словно в последний момент пытаясь оттолкнуть меня от края. Но даже они не выдержали. Стол, мой молчаливый свидетель, застрелился, а стул, мой верный спутник, похоронил их обоих, смирившись с неизбежным. И тьма, эта всепоглощающая, липкая тьма, сгущается, становясь осязаемой, проникающей повсюду, как нечто отвратительное, таящееся в самых потаенных уголках, подобно педофилу, прячущемуся в обоях, готовому нанести удар. Моя жизнь – это лишь иллюстрация к этой мрачной, безысходной картине.
Виктор Лисин.