Чернозобые травы: Размышления о сути и смысле
Чернозобые травы с шелестящей губой,
невинные меченосцы, медонос, рокамболь,
выскользнув через ночь,
обгоняют попаленный клинок,
но едва пошерстишь их по слогам,
а не целый рой,
выясняется аспидный прогал,
растушовка брошенных наспех швов,
черная запись, гарь.
Так, словно из-под земли, прорастает неясность, скрывая под собой первозданную тишину, прерванную лишь шепотом уходящего времени. Эти чернозобые травы, еще вчера казавшиеся символом жизни, теперь несут на себе отпечаток забвения, их шелест напоминает о забытых словах, о сказанном и не услышанном. Меченосцы, некогда символизировавшие остроту мысли, теперь лишь тени, скользящие в сумраке. Медонос, обещавший сладость, и рокамболь, олицетворявший крепость, – все растворяется в этой ускользающей мгле.
Травы и твари их, рвань-покров,
кто раздели здесь темное существо?
Профиль агнца, цербера, кто-то из петушиных,
не то разули какую-то шиксу
или вышедшего из золотых ворот
субчика от ершистых?
Эти образы, сплетающиеся в причудливый узор, наводят на мысль о многоликости зла, о его способности принимать самые разные, порой обманчивые формы. Агнец, символ невинности, соседствует с Цербером, стражем преисподней, а петушиный профиль, присущий горделивым и самоуверенным, намекает на тщеславие, ставшее причиной падения. «Шикса» – слово, несущее в себе оттенок чуждости, непохожести, возможно, даже презрения, – и «субчик», нелепый и нескладный, выходящий из «золотых ворот», символа привилегий и высокого положения. Все они – порождения того самого «темного существа», которое раскололо целостность, внесло раздор.
Может стать, сбывали в растопку
топот давно прошедших рот,
ящик от макарон,
или нечитанную подшивку
тысячи и одной историй,
меж которых сошлось с золой –
сочинение, как здесь разверзлось зло?
Здесь возникает ощущение, будто прошлое, забытое и обесцененное, становится топливом для чего-то разрушительного. «Топот давно прошедших рот» – это голоса предков, их мудрость и опыт, растоптанные и забытые. «Ящик от макарон» – банальность, обыденность, которая, возможно, стала прибежищем для чего-то более зловещего. «Нечитанная подшивка тысяч и одной истории» – утраченное знание, неиспользованные возможности, которые, смешавшись с золой забвения, порождают «сочинение», повесть о том, как зло пустило корни.
Отгадай теперь по осколкам,
что выкатились за скобки, в копоть –
и по травам, вдетым в траурные нашивки
и ранжированным все шире,
кто, зачем, как смело?
По соцветьям дыма в антаблементах
тисов, эвкалиптов, летучих лисов,
страстотерпцев и прочих остролистов,
отрешенных все выше к безупречным…
Задача читателя – собрать воедино эти разрозненные фрагменты, эти «осколки», вылетевшие из привычных рамок, погруженные в «копоть» неизвестности. Травы, облаченные в «траурные нашивки», символизируют скорбь и утрату, их «ранжирование все шире» говорит о распространении этого чувства. Вопросы «кто, зачем, как смело?» остаются без ответа, лишь усиливая ощущение тайны. «Соцветия дыма» – метафора, намекающая на окутанные дымкой истины, на неясность мотивов. «Антаблементы тисов, эвкалиптов» – архитектурные образы, символизирующие величие и стабильность, но теперь они тоже покрыты дымом, омрачены. «Летучие лисы» – существа, ускользающие, неуловимые, а «страстотерпцы» и «остролисты» – образы, несущие оттенок страдания и стойкости, но все они «отрешены», вознесены к некой «безупречной» высоте, недоступной для понимания.
И когда за ночной стеной
что-нибудь все время пересыпают –
то ли планы в песок, то ли бремя
утомившихся белых – в ноль,
заплетают в новости – ленту палых,
сыпь – в испанку,
или две пропажи – в четыре пропажи,
и никто ничуть не остынет…
Как не сбить из этого самопала
огнедышащую за переборкой пустыню?
Последние строки подчеркивают ощущение постоянного, необъяснимого движения, происходящего «за ночной стеной» – за гранью видимого и понятного. «Пересыпают планы в песок» – это крах надежд, разрушение замыслов. «Бремя утомившихся белых» – возможно, это бремя ответственности, которое легло на плечи тех, кто стремился к чистоте и совершенству, но теперь они «в ноль», истощены. Новости, призванные информировать, превращаются в «ленту палых», в сводку утрат. «Сыпь в испанку» – метафора стремительного распространения болезни, заразы, будь то физической или моральной. «Две пропажи – в четыре пропажи» – нарастание потерь, умножение несчастий. И в этой атмосфере всеобщего уныния и страха, когда «никто ничуть не остынет», остается лишь один вопрос: как можно «сбить из этого самопала» – из всей этой совокупности разрушения и отчаяния – «огнедышащую пустыню»? Это риторический вопрос, подчеркивающий безысходность ситуации, невозможность найти выход из этого порочного круга, где зло, подобно огнедышащей пустыне, продолжает поглощать все на своем пути.
Юлия Кокошко.