Август
Еще горят лучи под сводами дорог,
Но там, между ветвей, все глуше и немее:
Так улыбается бледнеющий игрок,
Ударов жребия считать уже не смея.
Он чувствует, как ускользает время, как меняется расклад, и прежние надежды тают, подобно утреннему туману. Каждый день становится все короче, предвещая неизбежный переход к иному состоянию.
Уж день за сторами. С туманом по земле
Влекутся медленно унылые призывы…
А с ним все душный пир, дробится в хрустале
Еще вчерашний блеск, и только астры живы…
Эти «призывы» – не просто звуки, а предчувствие перемен, зов природы к увяданию. Душный пир, символизирующий изобилие и наслаждение, теперь кажется лишь отголоском прошлого, его дробящийся отблеск в хрустале напоминает о хрупкости земных радостей. Лишь астры, эти поздние цветы, стойко держатся, как последние хранители летнего тепла, но и в их ярких лепестках уже чувствуется холод грядущих дней.
Иль это — шествие белеет сквозь листы?
И там огни дрожат под матовой короной,
Дрожат и говорят: «А ты? Когда же ты?»
На медном языке истомы похоронной…
Это метафорическое шествие – не что иное, как приближение осени, ее бледная поступь сквозь поредевшие листья. «Огни» – это, возможно, отблески закатного солнца, ложащиеся на верхушки деревьев, или же первые, еще робкие звезды, проступающие сквозь сумеречное небо. «Матовая корона» – символ увядания, царства осени. Этот вопрос, заданный «медным языком», – голос самой природы, напоминающий о конечности всего сущего, о неизбежности перехода к состоянию покоя, подобному «истоме похоронной», столь же медленному и неотвратимому.
Игру ли кончили, гробница ль уплыла,
Но проясняются на сердце впечатленья;
О, как я понял вас: и вкрадчивость тепла,
И роскошь цветников, где проступает тленье…
Независимо от того, окончена ли «игра» жизни или же «гробница» – символ конца – «уплыла» (возможно, в смысле забвения или принятия), в душе поэта наступает ясность. Он постигает истинную природу вещей. Он осознает двойственность бытия: и нежное, почти незаметное тепло уходящего лета, и буйную, напоенную жизнью роскошь цветущих садов, которые, однако, уже несут в себе предвестие тления, неизбежного конца, который таится даже в самом пышном цветении. Это понимание приходит с принятием неизбежности перемен, с осознанием цикличности жизни и смерти, красоты и увядания.
Иннокентий Анненский.
(из «Трилистника осеннего»)