ПБГ
Далеко в стране Негодяев
и неясных, но страстных знаков,
жили-были Шестов, Бердяев,
Розанов, Гершензон и Булгаков.
Бородою, в античных сплетнях,
верещал о вещах последних
Вячеслав. Голосок доносился
до лохматых ушей Гершензона:
«Маловато дионисийства,
буйства, эроса, пляски, озона.
Пыль Палермо в нашем закате».
(Пьяный Блок отдыхал на Кате,
и, достав медальон украдкой,
воздыхал Кузьмин, привереда,
над беспомощной русой прядкой
с мускулистой груди правоведа,
а Бурлюк гулял по столице,
как утюг, и с брюквой в петлице).
Да, в закате над градом Петровым
рыжеватая примесь Мессины,
и под этим багровым покровом
собираются красные силы.
И во всем недостача, нехватка:
с мостовых исчезает брусчатка,
чаю спросишь в трактире — несладко,
в «Речи» что ни строка — опечатка,
и вина не купить без осадка,
и трамвай выползает из трещин
силлурийского тротуара.
Но еще это сонмище женщин
и мужчин пило, флиртовало,
а за столиком рядом с эсером
Мандельштам волховал над эклером.
А эсер глядел деловито,
как босая танцорка скакала,
и витал запашок динамита
над прелестной чашкой какао.
Лев Лосев.
ПБГ
Далеко в стране Негодяев
и неясных, но страстных знаков,
жили-были Шестов, Бердяев,
Розанов, Гершензон и Булгаков.
Бородою, в античных сплетнях,
верещал о вещах последних
Вячеслав. Голосок доносился
до лохматых ушей Гершензона:
«Маловато дионисийства,
буйства, эроса, пляски, озона.
Пыль Палермо в нашем закате».
(Пьяный Блок отдыхал на Кате,
и, достав медальон украдкой,
воздыхал Кузьмин, привереда,
над беспомощной русой прядкой
с мускулистой груди правоведа,
а Бурлюк гулял по столице,
как утюг, и с брюквой в петлице).
Да, в закате над градом Петровым
рыжеватая примесь Мессины,
и под этим багровым покровом
собираются красные силы.
И во всем недостача, нехватка:
с мостовых исчезает брусчатка,
чаю спросишь в трактире — несладко,
в «Речи» что ни строка — опечатка,
и вина не купить без осадка,
и трамвай выползает из трещин
силлурийского тротуара.
Но еще это сонмище женщин
и мужчин пило, флиртовало,
а за столиком рядом с эсером
Мандельштам волховал над эклером.
А эсер глядел деловито,
как босая танцорка скакала,
и витал запашок динамита
над прелестной чашкой какао.
В этой атмосфере, где дух времени витал в воздухе, смешиваясь с запахами города и предчувствием перемен, эти выдающиеся умы пытались осмыслить происходящее. Шестов, с его философией экзистенциального отчаяния, мог бы видеть в этом закате лишь подтверждение своей идеи о бессмысленности бытия. Бердяев, чьи мысли были полны духа свободы и творчества, искал бы в этом сумраке ростки нового, духовного возрождения, несмотря на видимый упадок. Розанов, с его интимными и порой шокирующими размышлениями о жизни, о России, о вере, наверняка находил бы в этом хаосе пищу для своих парадоксальных суждений. Гершензон, проникнутый идеями о живом знании, мог бы попытаться уловить пульс народной души, скрытый под слоем поверхностной суеты. А Булгаков, с его мистическим взглядом на мир, уже предвидел бы грядущие катаклизмы, отраженные в его будущих произведениях.
Их мысли, эти «вещи последние», которыми они делились, звучали как пророчество в ушах тех, кто был готов слушать. Вячеслав Иванов, с его стремлением к синтезу античной культуры и современности, искал в этом сумрачном пейзаже следы былого величия, мечтая о возрождении истинного, дионисийского начала. Но его призывы к «дионисийству, буйству, эросу, пляске, озону» звучали как отчаянный крик в пустом пространстве, где реальность была куда более прозаичной и мрачной.
А реальность, как метко подмечено, была полна несовершенств. Исчезающая брусчатка, несладкий чай, опечатки в газете, мутное вино, трамваи, ползущие по трещинам — всё это детали повседневности, свидетельствующие о глубоком внутреннем разложении. Но даже в этом упадке, в этом «закате над градом Петровым», ощущалось присутствие «красных сил» — намек на грядущие социальные и политические потрясения, которые изменят ход истории.
В этом противоречивом мире, где философские размышления соседствовали с пьянством и флиртом, где поэты искали вдохновение в эклерах, а революционеры витали в воздухе, кипела жизнь. Мандельштам, погруженный в свои поэтические грезы, и эсер, занятый своими политическими расчетами, — оба были частью этой сложной мозаики. И над всем этим, над чашкой какао и запахом динамита, витал дух времени — время надежд и разочарований, время великих свершений и трагических потерь.
Лев Лосев.