Гроза

Храпя, и радуясь, и воздух вороша,
душа коня, как искра, пролетела,
как будто в поисках утраченного тела
бросаясь молнией на выступ шалаша.
Была гроза. И, сидя в шалаше,
мы видели: светясь и лиловея,
катился луг за шиворот по шее,
как конский глаз разъятый, и в душе
мы всех святых благодарили – три,
три раза столб огня охватывал одежду,
отринув в пустоту спасенье и надежду,
как выстрел гибельный чернея изнутри.
Был воздух кровью и разбоем напоён,
душа коня лилась и моросила,
какая-то неведомая сила
тащила нас в отечество ворон.
Кто вынул меч? Кто выстрел распрямил?
Чья это битва? Кто её расправил?
Для этой бойни нет, наверно, правил –
мы в проигрыше все! Из наших жил
натянута струна, она гудит
и мечется, как нитка болевая,
и ржёт, и топчется, и, полночь раздвигая,
ослепшей молнией горит.
Гроза становится всё яростней и злей,
в соломе роются прозрачные копыта,
и грива чёрная дождя насквозь прошита
палящим запахом стеклянных тополей.
Струится кривизна гранёного стекла,
ребристое стекло хмелеющего шара –
вот крона тополя. Над нами чья-то кара,
пожара отблески на сумерках чела.
Глядело то чело, уставясь на меня,
и небо прошлого в его глазах дышало,
и форма каждого зрачка напоминала
кровавый силуэт убитого коня.
Его убили здесь когда-то. На лугу,
на мартовском снегу, разорасывая ноги,
упал он в сумерках, в смятенье и тревоге,
на радость человеку и врагу.
Не надо домыслов, подробностей. Рассказ
предельно краток: здесь коня убили.
И можно справиться, пожалуй, без усилий
со всем, что здесь преследовало нас.
Нам не вернуть языческих времён,
спят идолы, измазанные кровью.
И если бродят среди нас они с любовью,
то это идолы отечества ворон.

Иван Жданов.

Гроза

Храпя, и радуясь, и воздух вороша,
душа коня, как искра, пролетела,
как будто в поисках утраченного тела
бросаясь молнией на выступ шалаша.
Была гроза. И, сидя в шалаше,
мы видели: светясь и лиловея,
катился луг за шиворот по шее,
как конский глаз разъятый, и в душе
мы всех святых благодарили – три,
три раза столб огня охватывал одежду,
отринув в пустоту спасенье и надежду,
как выстрел гибельный чернея изнутри.
Был воздух кровью и разбоем напоён,
душа коня лилась и моросила,
какая-то неведомая сила
тащила нас в отечество ворон.
Кто вынул меч? Кто выстрел распрямил?
Чья это битва? Кто её расправил?
Для этой бойни нет, наверно, правил –
мы в проигрыше все! Из наших жил
натянута струна, она гудит
и мечется, как нитка болевая,
и ржёт, и топчется, и, полночь раздвигая,
ослепшей молнией горит.
Гроза становится всё яростней и злей,
в соломе роются прозрачные копыта,
и грива чёрная дождя насквозь прошита
палящим запахом стеклянных тополей.
Струится кривизна гранёного стекла,
ребристое стекло хмелеющего шара –
вот крона тополя. Над нами чья-то кара,
пожара отблески на сумерках чела.
Глядело то чело, уставясь на меня,
и небо прошлого в его глазах дышало,
и форма каждого зрачка напоминала
кровавый силуэт убитого коня.
Его убили здесь когда-то. На лугу,
на мартовском снегу, разорасывая ноги,
упал он в сумерках, в смятенье и тревоге,
на радость человеку и врагу.
Не надо домыслов, подробностей. Рассказ
предельно краток: здесь коня убили.
И можно справиться, пожалуй, без усилий
со всем, что здесь преследовало нас.
Нам не вернуть языческих времён,
спят идолы, измазанные кровью.
И если бродят среди нас они с любовью,
то это идолы отечества ворон.

Иван Жданов.

В этом диком танце стихий, где ярость молний смешивается с предчувствием неизбежного, душа коня, подобно вспышке, проносится над землей. Она ищет свое прежнее, утраченное тело, словно стремясь вновь обрести целостность, но находит лишь пустоту и хаос. Гроза, как воплощение первозданной силы, обрушивается на мир, преображая реальность. Луг, искаженный грозовым освещением, кажется живым существом, чья кожа переливается лиловей. В этом моменте полного слияния с природой, когда стихия берет верх, человек обращается к высшим силам, благодаря их за спасение. Столбы огня, возникающие из земли, охватывают одежду, символизируя очищение или, наоборот, поглощение. Надежда и спасение отступают перед лицом всепоглощающей мощи, а внутри чернеет предчувствие гибели, подобное смертельному выстрелу.

Воздух пропитан напряжением, словно кровью и разбоем, а душа коня, образ неукротимой свободы и мощи, теперь моросит, рассеиваясь в пространстве. Некая неведомая, потусторонняя сила влечет нас в «отечество ворон» – место, где царит мрак, символ смерти и забвения. Возникает риторический вопрос о начале этой борьбы: кто призвал меч, кто выпустил стрелу? Чья это битва, и кто ее разжег? В этой войне нет правил, нет справедливого исхода, все обречены на поражение. Наши жизни, подобно натянутой струне, вибрируют от боли и напряжения, мечутся, как нитка, причиняющая страдание. Они ржут, топчутся, раздвигая завесу ночи, и горят слепой молнией, символом неконтролируемой энергии.

Гроза набирает силу, становясь все более яростной и злобной. В соломе шалаша словно копошатся призрачные копыта, а черная грива дождя пронизана жгучим запахом стеклянных тополей, символизирующих хрупкость и искусственность. Кривизна гранёного стекла, ребристое стекло опьяненного шара – все это создает образы искаженной реальности, метафорически отражая крону тополя. Над нами висит некая кара, отблески пожара на затемненных лбах. Чело, обращенное ко мне, кажется, несет в себе груз прошлого, и небо, дышащее в его глазах, отражает трагическую судьбу. Форма зрачка, как кровавый силуэт убитого коня, напоминает о произошедшем.

Его убили здесь, на этом лугу, в мартовском снегу, в смятении и тревоге, упал он, расставив ноги, став добычей человека и врага. Нет необходимости в лишних деталях, рассказ предельно прост: здесь был убит конь. И, возможно, без особых усилий можно справиться со всем, что преследовало нас. Нам не вернуть времена язычества, когда идолы, измазанные кровью, стояли на страже. И если эти древние силы бродят среди нас, движимые некой искаженной любовью, то это лишь те же самые идолы отечества ворон, символизирующие вечное возвращение к первобытным инстинктам и разрушению.