Лето, Жара и Воспоминания
в автобусе пересаживается с места на место
но везде одинаково жарко
время консерватизма и фикций
крупное прошлое возвращается с каждым циклом не то
просто жара, без триумфов
раньше летом было как в пекле, как в паровозной топке
мы бились с полями, бились с полынью
а теперь ваши риторы не могут назвать тридцать имен жары
путаются на десятом
но человек слаб, человек потеет
ищет место у форточки
кузнечики поют вокруг автостанции
в тлеющей мураве
к ночи их сменят цикады
сетка парковки слегка гудит на легком ветру
Иван Белецкий.
в автобусе пересаживается с места на место
но везде одинаково жарко
время консерватизма и фикций
крупное прошлое возвращается с каждым циклом не то
просто жара, без триумфов
раньше летом было как в пекле, как в паровозной топке
мы бились с полями, бились с полынью
а теперь ваши риторы не могут назвать тридцать имен жары
путаются на десятом
но человек слаб, человек потеет
ищет место у форточки
кузнечики поют вокруг автостанции
в тлеющей мураве
к ночи их сменят цикады
сетка парковки слегка гудит на легком ветру
Город, этот раскаленный куб из бетона и стекла, источает тепло, словно гигантский уголь, медленно тлеющий под безжалостным солнцем. Асфальт плавится, превращаясь в липкую, черную массу, от которой поднимаются дрожащие миражи. Звуки города приглушены этой всеобъемлющей зноем. Даже шум машин кажется вязким, тягучим, словно ползет сквозь раскаленный воздух. Люди, словно муравьи, спешат укрыться в тени зданий, ищут спасения в кондиционированных помещениях, но и там воздух кажется тяжелым, пропитанным пылью и запахом раскаленного металла.
Это не та живительная влага, что приносит долгожданное облегчение после долгой засухи. Это изнуряющая, удушающая жара, которая высасывает силы, делает движения вялыми, а мысли – медленными. Она проникает в самые потаенные уголки сознания, где роятся непрошеные воспоминания, где оживают образы прошлого, но без той былой яркости и силы. Прошлое, огромное и могучее, теперь кажется лишь бледной тенью, отражением прежних триумфов, которые теперь кажутся недосягаемыми, почти мифическими.
Раньше, когда лето действительно было пеклом, когда воздух дрожал от зноя, как в топке паровоза, в этом была какая-то своя, суровая красота. Была борьба, была стихия, которую можно было почувствовать, с которой можно было слиться. Мы бились с полями, с их выжженной до желтизны травой, с их колючей, едкой полынью, чей запах въедался в кожу и одежду. Это была битва за урожай, битва за жизнь, битва с самой природой. И в этой битве было понимание, было знание, которое передавалось из поколения в поколение.
Теперь же, в этом новом, утонченном мире, где слова стали дешевыми, а смыслы размытыми, даже описать эту жару стало трудно. Ваши риторы, эти краснобаи, которые должны владеть словом, не могут назвать тридцать имен жары. Они путаются на десятом, не в силах уловить тончайшие нюансы этого летнего дыхания. В их словах нет той глубины, той подлинности, что рождается из прямого соприкосновения с реальностью.
Но человек, каким бы он ни был, остается слаб перед стихией. Человек потеет, его тело отчаянно пытается охладиться. Он ищет спасения, ищет прохлады, даже если это всего лишь крошечное, приоткрытое окно, сквозь которое просачивается хотя бы намек на свежий воздух. Это жалкое, но такое желанное спасение.
А вокруг, словно на театральных подмостках, разыгрывается свой, особый спектакль. Кузнечики, маленькие, неутомимые музыканты, заливаются своими трелями вокруг пыльной автостанции, их стрекот смешивается с запахом горячего асфальта и выхлопных газов. Они поют в тлеющей, выгоревшей мураве, которая уже не зеленеет, а лишь отдаленно напоминает о былой жизни. К ночи их сменит более протяжный, меланхоличный голос цикад, чьи звуки словно проникают в самую душу, напоминая о быстротечности времени. Даже сетка парковки, простая металлическая конструкция, кажется, оживает на легком ветру, издавая тихое, почти неслышное гудение, словно вторя этой летней симфонии.
Иван Белецкий.