Манная каша: моя странная любовь

отвратительную манную кашу
никто не любил
а я любила

все говорили
она невкусная
она плохая
она любит только себя

то есть, имелась в виду та самая, разваренная до состояния клейстера, с комочками, которые так неприятно цеплялись за нёбо, с пресным, безрадостным вкусом, который, казалось, проникал в самую душу, оставляя после себя лишь ощущение пустоты и разочарования. В столовой, на школьных завтраках, она всегда была на последнем месте в очереди желающих, её оставляли на тарелках, брезгливо отодвигая в сторону. Дети морщились, взрослые вздыхали, вспоминая, вероятно, свои не менее неприятные детские воспоминания, связанные с этим блюдом. «Манка – это наказание», – шептались они, и этот шепот, словно зараза, распространялся среди всех, укрепляя всеобщее неприятие.

а я любила

любовь эта была странной, необъяснимой, возможно, даже немного неправильной с точки зрения общепринятых норм. Но для меня эта каша была чем-то большим, чем просто еда. Она была символом чего-то личного, интимного, чего-то, что принадлежало только мне. Я находила в ней утешение, когда было грустно, или просто наслаждалась её особенной текстурой, которая, как мне казалось, была уникальной. Может быть, дело было в том, что никто другой её не любил, и эта её «непопулярность» делала её особенной в моих глазах. Она была как тихий друг, который всегда рядом, не требуя ничего взамен.

все говорили
она невкусная
она плохая
она любит только себя

это было главным обвинением, главной причиной всеобщего отторжения. «Она не для всех», – говорили они. «Она эгоистична», – добавляли другие. Эти слова, словно клеймо, навешивали на неё, и никто не пытался понять, в чем же дело. Мне же казалось, что она просто другая, не такая, как все. Её «самолюбие» было, на мой взгляд, проявлением внутренней силы, независимости. Она не пыталась угодить всем, не стремилась быть похожей на другие блюда. Она была собой, и в этом была её прелесть.

я стала заменять её
орехами
изюмом
вареньем

это было моё маленькое восстание против всеобщего мнения, мой способ сделать её более «приемлемой» для окружающих, но одновременно и сохранить её уникальность. Я добавляла горсть грецких орехов, чтобы придать ей хруст и ореховый привкус. Или щепотку изюма, который, разбухая в горячей каше, становился сладким и нежным. А иногда – ложку домашнего малинового варенья, которое превращало её в настоящее лакомство, окрашивая в нежный розовый цвет и наполняя ароматом лета. Эти добавки были моими секретами, моими маленькими уловками, чтобы разделить свою любовь с другими, чтобы показать им, что она может быть разной, что она может быть вкусной. Но, по сути, я лишь подчеркивала её индивидуальность, делая её ещё более уникальной.

иногда вспоминаю этот вкус
хочется только плакать
потому что любить
ни в коем случае
нельзя

именно так. потому что эта любовь, эта привязанность к чему-то, что все отвергают, всегда остаётся в тени. она не может быть открытой, не может быть разделенной по-настоящему. она становится личной трагедией, потому что ты понимаешь, что твоя особенность, твоя способность видеть красоту там, где другие видят лишь уродство, обрекает тебя на одиночество. ты любишь то, что не положено любить, и эта любовь, как тайное сокровище, хранится глубоко внутри, принося одновременно и радость, и горькое осознание. плакать хочется оттого, что мир так устроен, что не всё, что прекрасно, может быть понято и принято. и что иногда, чтобы сохранить что-то дорогое, приходится держать это в себе, как тайну, как боль.

Анна Гайда.