Ночное пьянство
И точно яблоки румяны
И точно яблоки желты,
Сидели гости на диване,
Блаженно раскрывая рты.
Вечернее застолье, окутанное полумраком, где мерцали свечи, отражаясь в хрустальных бокалах, достигло своей кульминации. Воздух был пропитан ароматами вина и духов, создавая атмосферу легкого забытья.
Собранье пеньем исходило:
Сперва madame за ним ходила,
Потом monsieur ее сменил…
И голоса, то звонкие, то хриплые, сплетались в причудливый узор, заглушая тиканье часов и шелест далеких листьев за окном. Каждый из присутствующих, казалось, растворился в этом звуковом океане, отдавшись на волю мелодии и спиртного.
Декольтированная дама,
Как непонятный сфинкс, стояла,
Она держала абажур,
На нем Психея и Амур,
Из тюля нежные цветочки
И просто бархатные точки.
Ее наряд, вычурный и вызывающий, лишь подчеркивал таинственность, царившую вокруг. Абажур, словно щит, скрывал часть ее лица, придавая взгляду особую глубину. На нем, словно на античном фризе, застыли мифологические фигуры, символизирующие вечные страсти, которые, возможно, и привели к этому ночному бдению. Нежные тюлевые цветы и бархатные точки на абажуре добавляли текстуру и контраст, делая его предметом искусства, а не просто источником света.
Стол был ни беден, ни богат,
Картофельный белел салат.
И соловей из каждой рюмки
Стремглав за соловьем летел.
Простые угощения, домашний салат, контрастировали с изысканностью обстановки, создавая ощущение уютной, но в то же время немного декадентской вечеринки. Вино, казалось, текло рекой, наполняя каждую рюмку, и каждый глоток пробуждал новые силы для пения и разговоров. Образ соловья, порхающего из рюмки в рюмку, метафорически описывал пьянящее, завораживающее звучание песен, которые, подобно птичьим трелям, разносились по комнате.
Раскланиваясь грациозно,
Старик пленительный запел:
Его голос, несмотря на возраст, звучал уверенно и проникновенно, словно высекая слова из самого сердца. Он был носителем мудрости и, возможно, горечи прожитых лет, что придавало его песне особую силу.
Зачем тревожишь ночью лунной
Любовь и молодость мою.
Ведь девушкою легкострунной
Своей души не назову.
Он пел о прошлом, о несбывшихся мечтах, о юности, которая, казалось, улетела безвозвратно, оставив лишь воспоминания и тихую грусть. Его слова были полны меланхолии, но в них звучала и нежность к тем, кто еще молод и полон надежд.
Она веселая не знала,
Что ей погибель суждена.
Вакханкой томною плясала
И радостная восклицала:
― Ах, я пьяна, совсем пьяна!.
Он вспоминал юную девушку, чья беззаботность и жизнерадостность были так заразительны. Ее танец, подобный вакханалии, символизировал полное погружение в момент, в эйфорию молодости, не ведающей о грядущих испытаниях. Ее восклицание, полное счастья и отчаяния одновременно, стало символом быстротечности радости и необратимости судьбы.
И полюбила возноситься,
Своею легкостью кичиться,
Пчелой жужжащею летать,
Безмолвной бабочкой порхать…
В этих строках – образ души, стремящейся к свободе, к полету, к безграничному счастью. Пчела, символ трудолюбия и энергии, и бабочка, символ красоты и мимолетности, олицетворяют двойственность этого стремления.
И вдруг на лестнице стоять.
Теперь, усталая, не верит
В полеты прежние свои
И лунной ночью лицемерит
Там, где свистали соловьи.
Но реальность оказалась суровой. Лестница, символ перехода, стала местом остановки, падения. Усталость, разочарование, утрата веры в себя – все это пришло с годами. Лунная ночь, прежде символ романтики и надежды, теперь стала временем притворства, лицемерия, скрывающего боль и опустошение. Там, где когда-то звучали песни соловьев, теперь лишь эхо былого счастья.
Старик пригубил. / Смутно было.
Луна над облаком всходила.
И стало страшно, что не хватит
Вина средь ночи.
Последние строки подчеркивают ощущение надвигающейся темноты, не только внешней, но и внутренней. Страх нехватки вина – это страх нехватки жизненных сил, нехватки утешения в этом мире, где даже лунный свет кажется обманчивым. Ночь, полная пьянящих звуков и образов, оборачивается тревогой и осознанием хрупкости бытия.
Константин Вагинов.