Отсутствие няни: Размышления о детстве Пушкина и своем

У меня, в отличие от Пушкина, не было няни.
Я не слушала ее сказок пасмурными днями.

Но, может быть, и у Пушкина не было няни.
Просто, когда сами собой распускались нюни,
или когда убаюкивали сани,
или только что перестелили, белье поменяли,
ему снилась старуха, у которой глаза полиняли,
и губы что-то плели, плакали, пели, пеняли.

Евгения Лавут.

У меня, в отличие от Пушкина, не было няни. Я не слушала ее сказок пасмурными днями, когда за окном моросил мелкий дождь, а мир казался серым и безрадостным. Мое детство прошло в иной атмосфере, без той особой, теплой близости, которую, как принято считать, дарила няня юному поэту. Не было у меня той волшебной двери в мир фантазий, открываемой тихим голосом, рассказывающим о Бабе-Яге, Кощее Бессмертном или прекрасных царевнах. Я не засыпала под мерное покачивание колыбели, не представляла себе образы, рожденные из народных преданий и былин, которые, возможно, питали воображение великого Александра Сергеевича.

Но, может быть, и у Пушкина не было няни. Или, вернее, не было ее в том идеализированном представлении, которое мы создали с годами, наделив ее чертами мудрой наставницы и хранительницы семейного очага. Возможно, его детство было таким же лишенным этой традиционной фигуры, или же няня была далека от образа сказочницы. Ведь реальность часто бывает куда прозаичнее наших литературных архетипов.

Просто, когда сами собой распускались нюни, когда накатывала детская обида или грусть, когда мир казался несправедливым и непонятным, или когда убаюкивали сани, мягко скользящие по снегу, создавая ощущение покоя и умиротворения, или только что перестелили, белье поменяли, и свежесть простыней окутывала, даря ощущение чистоты и комфорта, ему снилась старуха, у которой глаза полиняли, потеряв былую яркость, словно выцвели от времени или пережитых невзгод. И эти глаза, полные мудрости и, возможно, печали, смотрели на него, ребенка, с какой-то особенной, глубокой любовью.

И губы что-то плели, плакали, пели, пеняли. Возможно, это были слова утешения, или колыбельные, или даже строгие наставления, пронизанные любовью и заботой. Этот образ, сотканный из снов и детских переживаний, стал для Пушкина своего рода символом, воплощением чего-то неуловимого, но важного – может быть, женской мудрости, материнской нежности или той самой народной души, которая так ярко отразилась в его творчестве. Для меня же, лишенной этого конкретного опыта, остается лишь воображать, каким образом эти сны формировали его мировосприятие, влияя на строки, ставшие достоянием мировой литературы.

Евгения Лавут.