Сердобольная бабушка и возрождение жизни
сердобольная бабка нашла в сугробе за гаражами
грела в сухих ладошках вымыла в керосине
чистеньким положила сохнуть на подоконник
сидела и вспоминала о сене сыночке сыне
думала время времечко держали за хвост держали
было оно и нет как дихторша говорила
крыл моих облак слышен уже над пятыми этажами
хорошо хоть квартирка на Пресне отходит сыночку сыне
вот и подсох соколик вымытый в керосине
зубоньки жемчуга глазоньки самоцветы
вот он опять дрожит носится над дворами
и если это не голос то что же это
Арсений Ровинский.
сердобольная бабка нашла в сугробе за гаражами
грела в сухих ладошках вымыла в керосине
чистеньким положила сохнуть на подоконник
сидела и вспоминала о сене сыночке сыне
думала время времечко держали за хвост держали
было оно и нет как дихторша говорила
крыл моих облак слышен уже над пятыми этажами
хорошо хоть квартирка на Пресне отходит сыночку сыне
вот и подсох соколик вымытый в керосине
зубоньки жемчуга глазоньки самоцветы
вот он опять дрожит носится над дворами
и если это не голос то что же это
Арсений Ровинский.
Бабка, чьи пальцы покрыты сетью морщин, словно карты забытых дорог, застыла в изумлении, увидев его. Крошечное существо, занесенное снежной пеленой, казалось, было обречено. Но ее сердце, полное сочувствия, не могло пройти мимо. Она бережно подняла его, ощущая хрупкость жизни в своих ладонях. Керосин, резкий, но действенный, очистил перышки от дорожной пыли и холода. Положив его на подоконник, где солнечные лучи играли с пылинками, она наблюдала, как он обретает силу.
Мысли ее уносились далеко, в прошлое, где времена текли иначе. Вспоминался сенокос, запах свежескошенной травы, смех сына, его беззаботные игры. Время, тогда казалось, было податливым, послушным, его можно было удержать, как птицу за хвост. Но оно ускользало, словно песок сквозь пальцы, превращаясь в мимолетные воспоминания. «Было оно и нет», – вторил голос диктора из старого радиоприемника, словно подтверждая ее мысли.
Шум города, гул машин, отдаленные голоса – все это сливалось в единый поток, но над всем этим, казалось, звучал другой звук, более тонкий, нежный. «Крыл моих облак слышен уже над пятыми этажами», – пронеслось в голове, словно эхо из неведомых высей. Радость от того, что сыну, ее единственному, досталась квартира на Пресне, смягчала горечь уходящего времени. Это было ее утешение, ее надежда.
И вот, соколик, очищенный и согретый, оживал. Его глазки, словно два самоцвета, сверкали, а крошечные зубки, как жемчужины, виднелись в приоткрытом клюве. Он вновь обретал свои силы, готов был взлететь. Он снова дрожал, но теперь это был трепет жизни, предвкушение полета. Он носился над дворами, исследуя новый мир, полный света и звуков.
И глядя на него, на это чудо возрождения, бабка задавалась вопросом: «И если это не голос, то что же это?» Может быть, это голос самой жизни, пробивающейся сквозь холод и забвение? Или это отголосок ее собственных воспоминаний, ее любви, ее надежды, обретшей крылья? Это было нечто большее, чем просто птица, это было воплощение упрямства жизни, ее неугасимого стремления к свету.
Арсений Ровинский.