Стихи о мертвом языке и эхо прошлого
я пишу на мёртвом языке.
мне его дала зубная фея.
тот, что там, вдали, на волоске
родины — паук на потолке —
тот ещё мертвее.
и конвертом машущий старик
в форме почтальона ли, медбрата —
смерти осторожный ученик —
гриб последний, старый боровик
в мире пубертата.
сядем с ним, и я ему налью
в благодарность за доставку почты:
как нашёл он комнату мою? —
видимо, высокое айкью —
адрес был неточный.
там внутри — не пепел, не алмаз,
не приказы, отданные смершем —
пара слов несвязных, не про нас
сказанных, живущих посейчас
в языке умершем.
Геннадий Каневский.
я пишу на мёртвом языке.
мне его дала зубная фея.
тот, что там, вдали, на волоске
родины — паук на потолке —
тот ещё мертвее.
и конвертом машущий старик
в форме почтальона ли, медбрата —
смерти осторожный ученик —
гриб последний, старый боровик
в мире пубертата.
сядем с ним, и я ему налью
в благодарность за доставку почты:
как нашёл он комнату мою? —
видимо, высокое айкью —
адрес был неточный.
там внутри — не пепел, не алмаз,
не приказы, отданные смершем —
пара слов несвязных, не про нас
сказанных, живущих посейчас
в языке умершем.
Этот язык, что мне достался, — наследие прошлого, эхо ушедших времён. Он подобен древним рунам, высеченным на камне, или забытым мелодиям, что звучат лишь в воображении. Зубная фея, как проводник между мирами, передала мне ключ к этой сокровищнице слов, к этой палитре смыслов, которой больше нет в живом обиходе. Он не обладает той живостью, той динамикой, что присуща языкам, на которых говорят сегодня. Он статичен, как застывшая в янтаре капля смолы, хранящая в себе отпечаток давно исчезнувшего мира.
Сравнение с пауком на потолке, «тем, что там, вдали, на волоске родины», подчеркивает эту эфемерность, эту отдалённость от реального, осязаемого. Паук, плетущий свою паутину в безмолвии, символизирует нечто неуловимое, почти потустороннее, существующее на грани нашего восприятия. Его язык, если бы он мог говорить, был бы ещё более мёртвым, ещё более далёким от жизни, чем мой. Он бы отражал лишь тишину и запустение, вечное ожидание чего-то, что никогда не наступит.
А старик с конвертом, этот «смерти осторожный ученик», — это уже не просто образ, а действующее лицо, приносящее мне весть из мира, который я, кажется, уже почти забыл. Его форма — то ли почтальон, то ли медбрат — намекает на двойственность его роли. Он доставляет не только письма, но и, возможно, последние вести, последние отголоски жизни. Он — «гриб последний, старый боровик в мире пубертата», символ увядания, завершения цикла, но при этом обладающий мудростью и стойкостью. Пубертат же, мир юности и бурного роста, контрастирует с ним, подчёркивая его архаичность и незыблемость.
Когда я сажусь с ним, чтобы «налить в благодарность за доставку почты», это не просто ритуал. Это попытка осмыслить, как он, этот вестник из другого времени, нашёл мой адрес, где «адрес был неточный». Это метафора того, как прошлое находит нас, даже когда мы стараемся от него дистанцироваться. Его «высокое айкью» — это не интеллект в привычном понимании, а скорее способность ориентироваться в лабиринтах времени и памяти, находить утраченное.
И то, что находится «там внутри» — в том конверте, в той вести — это не материальные ценности, не «пепел», не «алмаз», не «приказы, отданные смершем». Это гораздо более тонкие субстанции: «пара слов несвязных, не про нас сказанных, живущих посейчас в языке умершем». Это фрагменты чужих жизней, обрывки мыслей, которые, будучи произнесёнными на этом мёртвом языке, обретают новое, парадоксальное существование. Они не про нас, живущих сегодня, но они — часть того, что осталось, отголоски тех, кто когда-то говорил на этом языке. Они живут, но живут в другом измерении, в измерении ушедшего, в том самом языке, который я освоил, чтобы услышать их.
Геннадий Каневский.