В ГОЛУБОМ ГАМАКЕ

За сараем, в самой гуще крапивы,
среди ржавых подков я зарыл этот ключ.
Ключ этот, от старой, замшелой двери, ведущей, быть может, в потайную кладовую воспоминаний, или же, что более вероятно, к запертым ящикам моих давних, позабытых желаний. Он был тяжел и холоден в моей руке, словно предвестник некоего важного, но пока неведомого события.

Белый пёс, скуля, наблюдал за этим,
как бы не одобряя моё поведение,
словно чуя, что этот ключ – нечто большее, чем просто кусок металла. Его тревожное повизгивание, казалось, было попыткой донести до меня некую мудрость, унаследованную от предков, знавших, что некоторые вещи лучше оставить нетронутыми, погребенными под слоем забвения.

но я выкопал кость и кинул ему,
и он с лаем понёсся за нею в поле.
Инстинкт взял верх, и пёс, забыв о моей тайной операции, бросился за добычей, его белый бок мелькнул среди высокой травы, и вскоре его силуэт растворился в дали. Это было предсказуемо, и в этой предсказуемости была своя доля утешения, позволяющая мне остаться наедине с моим замыслом.

Я же, лопату вернув под навес,
шагнул к гамаку голубому и лёг в него,
и качался в нём, напевая себе под нос
ту мелодию из первого спагетти-вестерна,
где ещё – помните? – Клинт стрелял из-под пончо,
а потом сигариллу закуривал. Надо мной

серебристый берёзовый ствол с моим именем на коре
ввысь тянулся к месяцу, к отцу своему.
Имя, вырезанное когда-то юношеским пылом, теперь казалось частью этой древней природы, символом моей связи с землей, с прошлым, которое я стремился оставить позади. Луна, холодный светильник ночи, смотрела на меня с высоты, как немой свидетель моих намерений.

Никогда они не смогут найти этот ключ.
Завтра ранним утром улечу от них в Лиссабон,
где я снял комнатушку в холмистом районе Альфама
чтобы перевести всего Бертольда Брехта.
Я представлял себе узкие, мощеные улочки, запахи моря и кофе, и тишину, нарушаемую лишь далекими голосами. Работа над Брехтом – это не просто перевод, это погружение в мир идей, диалог с гением, попытка понять глубинные течения человеческой души, обнаженные в его пьесах и стихах.

Там огромные чайки кричат, как поют по нотам.
Там вороны расхаживают по земле, почти не летая.
Эти образы из Лиссабона, столь далекие от крапивы и ржавых подков, казались мне символом новой свободы, нового начала. Птицы, поющие по нотам, вороны, предпочитающие землю небу – всё это говорило о своем, о незыблемости бытия, о поиске своего места в мире, даже если это место кажется нетрадиционным.

Мэттью Суини.
Перевод Геннадия Каневского.

***

THE BLUE HAMMOCK

Behind the toolshed, among the nettles,
and rusting horseshoes, I buried the key.
This key, for an old, moss-covered door, leading perhaps to a secret storehouse of memories, or, more likely, to the locked drawers of my long-forgotten desires. It was heavy and cold in my hand, like a harbinger of some important, yet still unknown event.

The white dog watched me, whimpering,
as if he disapproved of what I was doing,
as if sensing that this key was more than just a piece of metal. His anxious whine seemed to be an attempt to convey some wisdom inherited from ancestors who knew that some things are best left undisturbed, buried under a layer of oblivion.

but when I unearthed a bone and threw it
he bounded away, barking, into the field.
Instinct took over, and the dog, forgetting my secret operation, chased after the prey. His white flank flashed among the tall grass, and soon his silhouette dissolved into the distance. This was predictable, and in this predictability was a measure of comfort, allowing me to be alone with my plan.

I replaced the spade in the shed, strode off
to the blue hammock, and climbed into it.
Swaying from side to side, I began to hum
the tune from the first spaghetti Western,
where Clint raises his poncho and shoots,
then lights up another cigarillo. Above me

the silver birch with my initials stretched
upward to its far-off father, the moon.
The name, carved with youthful fervor, now seemed part of this ancient nature, a symbol of my connection to the earth, to the past that I sought to leave behind. The moon, a cold lamp of the night, looked down on me from above, a silent witness to my intentions.

They would never, ever find that key, and
in the morning I would head for Lisbon,
where I’d rent a room in hilly Alfama,
then translate the entire work of Brecht.
I imagined narrow, cobblestone streets, the smells of the sea and coffee, and a silence broken only by distant voices. Working on Brecht is not just translation; it is an immersion into a world of ideas, a dialogue with a genius, an attempt to understand the deep currents of the human soul, laid bare in his plays and poems.

The seagulls are huge there, and musical.
The crows spend most time on the ground.
These images from Lisbon, so far removed from nettles and rusty horseshoes, seemed to me a symbol of new freedom, a new beginning. Birds singing in tune, crows preferring the ground to the sky – all this spoke its own language, of the immutability of being, of finding one’s place in the world, even if that place seems unconventional.

Matthew Sweeney.