ВЕСНА В АДУ

Георгу фон Гуку

Это было в тот вечер, в тот вечер.

Дома закипали как чайники.

Из окон рвалось клокотанье любви.

И «любовь не картошка»

И «твои обнаженные плечи»

Кружились в паническом вальсе,

Летали и пели как львы.

В воздухе висел густой, дурманящий аромат сирени, смешиваясь с выхлопными газами и запахом влажной земли после весеннего дождя. Казалось, сам город пульсировал, наполненный неистовой, необузданной энергией. Голоса, доносившиеся из открытых окон, сплетались в дикий хор – то страстные признания, то горькие упреки, то безумный смех. Это была весна, ворвавшаяся в город с дерзостью и напором, пробуждающая самые глубинные, самые забытые чувства.

Но вот грохнул подъезд и залаял звонок.

Весна подымалась по лестнице молча.

И каждый вдруг вспомнил что он одинок.

Кричал, одинок! задыхаясь от желчи.

Этот внезапный, резкий звук нарушил хрупкое равновесие, разорвал нити иллюзий. В тишине, повисшей после звонка, остро проступила реальность – холодная, неумолимая. Каждый, кто еще мгновение назад был охвачен всеобщим весельем, почувствовал укол одиночества. Не просто отсутствие кого-то рядом, а глубокое, экзистенциальное одиночество, которое вдруг обнажилось, как рана. Это осознание было болезненным, вызывало приступы отчаяния, заставляло задыхаться от невысказанной обиды, от накопившейся желчи.

И в пении ночи и в реве утра,

В глухом клокотании вечера в парке,

Вставали умершие годы с одра

И одр несли как почтовые марки.

Прошлое, казалось, не хотело оставаться погребенным. Воспоминания о несбывшихся мечтах, о потерянной юности, о прошлых ошибках поднимались из глубин памяти, как призраки. Эти «умершие годы» несли на себе отпечаток прожитого, как старые письма или марки на конвертах – немые свидетели времени, прошедшего безвозвратно. Их несли с какой-то странной, почти ритуальной торжественностью, как будто пытаясь придать им новый смысл, или же просто смирившись с их неизбежностью.

Качалась, как море асфальта, река.

Взлетали и падали лодки моторов,

Акулы трамваев завидев врага

Пускали фонтаны в ноздрю коридоров.

Городской пейзаж отражал эту внутреннюю бурю. Асфальт, нагретый весенним солнцем, казался текучим, как вода. Автомобили, словно мелкие суденышки, метались по улицам, а мощные, громоздкие трамваи, подобно хищным акулам, прорезали городское пространство, оставляя за собой клубы пыли и гул. Их движение было напористым, агрессивным, словно они боролись с невидимым врагом, врываясь в самые укромные уголки города, в его «ноздрю коридоров» – узкие улицы и переулки.

И было не страшно поднявшись на гребень

Нестись без оглядки на волнах толпы

И чувствовать гибель в малиновом небе

И сладкую слабость и слабости пыл.

В этом хаосе, в этом вихре жизни, возникало странное чувство свободы. Поднявшись на «гребень» этого бурлящего потока, можно было отдаться ему без страха, не оглядываясь на прошлое или будущее. Было даже некое упоение в этом ощущении приближающейся гибели, в этом «малиновом небе» – предвестнике заката или, возможно, апокалипсиса. Смешанное чувство слабости и страсти, нежной уязвимости и неукротимого желания, охватывало душу.

В тот вечер, в тот вечер описанный в книгах

Нам было не страшно галдеть на ветру.

Строенья склонялись и полные краков

Валились, как свежеподкошенный труп

И полные счастья, хотя без науки.

В этом вечере, который казался сошедшим со страниц великих романов, не было места страху. Холодный весенний ветер трепал одежду, но не мог развеять внутренний жар. Здания, казалось, оживали, наклоняясь, как будто вторя общему настроению. Образ «полных краков», падающих как труп, мог символизировать разрушение старого порядка, освобождение от оков. И даже в этом хаосе, в этом кажущемся разрушении, присутствовало некое своеобразное счастье, не требующее рационального объяснения, счастье, рожденное интуицией и непосредственным переживанием.

Бил крыльями воздух в молочном окне

Туда, где простерши бессмертные руки

Кружилась весна как танцор на огне.

Весна, воплощенная в образе танцующей девы, была вездесуща. Ее движение, ее энергия проникали сквозь любые преграды, даже сквозь «молочное окно» – возможно, намек на туман или просто на неясность восприятия. Она простерла свои «бессмертные руки», охватывая все вокруг, и кружилась в завораживающем танце, подобно пламени, которое одновременно и разрушает, и созидает, и завораживает своей неукротимой силой. Это была весна, как вечный цикл жизни, как вечное возрождение, как танец жизни и смерти.

Борис Поплавский.