Время и восприятие в тексте Анны Родионовой
Определенные звуки ночи оказываются привязаны ко времени другого порядка. Ощущая октябрь как стекло или невидимый слой в коллаже, не уронить в ночь, не пытаться уничтожить случайно. Удар и шорох: лишенное пауз, дерево остановится, стихнет в месте хранения форм, начинающих ткать собственное время. Доступный фильтр для искажения основ темноты: сброшенные предметы, посмертное путешествие архипелагов, не возвративших цвета. Вещное напряжение оболочки. Как бы изнутри проворачивая возможное восстановление каждого отрезка тишины, закрыть эту сторону шара, чтобы увидеть и снова проверить прозрачность. Здесь по свойству животного хрусталя каждый предмет передан и оставлен. Вне — только колебания, дрожь существа, избежавшего любой формы крепления в памяти.
Легкость ритма, лавирующего сквозь
Другой ритм — частоту гравитации.
Если бы можно было представить себе извлеченное состояние времени до упавших вещей, до обретения веса всего, как бы тогда относились притча и пропасть, форзац и формула? Как бы встречаясь с ответом, вскрывая очередное устройство покоя, держаться за нить, рассекшую каждую из последовательностей. Можно представить: вневременное старание света остаться печатью, старание ритма избавиться от тесных условий продления —
изможденное согласие с отводящим,
Так, от удара памяти не искры, но снова память.
Анна Родионова.
Определенные звуки ночи оказываются привязаны ко времени другого порядка. Ощущая октябрь как стекло или невидимый слой в коллаже, не уронить в ночь, не пытаться уничтожить случайно. Удар и шорох: лишенное пауз, дерево остановится, стихнет в месте хранения форм, начинающих ткать собственное время. Доступный фильтр для искажения основ темноты: сброшенные предметы, посмертное путешествие архипелагов, не возвративших цвета. Вещное напряжение оболочки. Как бы изнутри проворачивая возможное восстановление каждого отрезка тишины, закрыть эту сторону шара, чтобы увидеть и снова проверить прозрачность. Здесь по свойству животного хрусталя каждый предмет передан и оставлен. Вне — только колебания, дрожь существа, избежавшего любой формы крепления в памяти.
Легкость ритма, лавирующего сквозь
Другой ритм — частоту гравитации.
Если бы можно было представить себе извлеченное состояние времени до упавших вещей, до обретения веса всего, как бы тогда относились притча и пропасть, форзац и формула? Как бы встречаясь с ответом, вскрывая очередное устройство покоя, держаться за нить, рассекшую каждую из последовательностей. Можно представить: вневременное старание света остаться печатью, старание ритма избавиться от тесных условий продления —
изможденное согласие с отводящим,
Так, от удара памяти не искры, но снова память.
Это ощущение хрупкости, когда каждый момент, подобно осеннему листу, может соскользнуть в бездну забвения, требует особой осторожности. Дерево, остановившееся в своем росте, перестает быть лишь природным объектом, оно становится контейнером для форм, чье существование подчинено иным законам времени. Эти формы, подобно узорам на запотевшем стекле, намекают на скрытую реальность, недоступную прямому восприятию. Звуки ночи, будь то отдаленный гул или шелест листвы, приобретают особую остроту, они становятся ключами к пониманию этого «другого порядка» времени, где прошлое, настоящее и будущее переплетаются в неразрывный узел.
Сброшенные предметы – это не просто потерянные вещи, а символы ушедших эпох, чьи цвета выцвели, а истории забыты. Их путешествие подобно странствию архипелагов, отколовшихся от материка, потерявших связь с первоисточником. Вещное напряжение оболочки – это метафора нашей собственной уязвимости, попытка удержать ускользающую реальность, сохранить целостность перед лицом распада.
Проворачивая внутри себя отрезки тишины, мы пытаемся восстановить утраченное, собрать по кусочкам расколотое время. Закрыть одну сторону шара, чтобы увидеть другую, – это акт самопознания, стремление постичь всю полноту бытия, включая его темные, неизведанные стороны. Животный хрусталь – это метафора нашей интуиции, способности воспринимать мир на более глубоком, невербальном уровне. Каждый предмет, переданный и оставленный, несет в себе отпечаток этого восприятия.
Вне этого хрустального мира остаются лишь колебания, дрожь существа, которое смогло освободиться от оков памяти, от привязанности к прошлому. Это состояние абсолютной свободы, где нет места сожалениям или ожиданиям.
Легкость ритма, лавирующего сквозь
Другой ритм — частоту гравитации.
Если бы мы могли вернуться в то время, когда предметы еще не обладали своим весом, когда время текло иначе, как бы мы тогда воспринимали понятия, ставшие для нас привычными? Притча и пропасть, форзац и формула – все эти категории могли бы утратить свое значение или приобрести новые смыслы. Встречая ответ, вскрывая очередное устройство покоя, мы держимся за нить, которая связывает все разрозненные элементы нашего существования.
Можно представить, как свет, вне времени, старается остаться печатью, неизменным знаком бытия. Ритм, в свою очередь, стремится освободиться от ограничений, от необходимости постоянного продления, от бесконечного цикла повторений. Это стремление к самодостаточности, к обретению собственной сути, лишенной внешних влияний. Изможденное согласие с отводящим – это признание неизбежности перемен, принятие того, что все течет и все меняется.
Так, от удара памяти не искры, но снова память. Это означает, что воспоминания, вместо того чтобы разлетаться, как искры, напротив, углубляются, становятся частью нашего существа, формируя нашу идентичность.
Анна Родионова.