Юноша

Помню последнюю ночь в доме покойного детства:
Книги разодраны, лампа лежит на полу.
В улицы я убежал, и медного солнца ресницы
Гулко упали в колкие плечи мои.
Это было прощание с миром, который казался таким незыблемым, но рухнул под напором неведомых сил. Запах пыли и старой бумаги, смешанный с горечью утраты, навсегда отпечатался в моей памяти. Бегство из родительского дома стало первым шагом в неведомое, в мир, где солнце казалось не ласковым, а грозным, медно-красным, бросающим свои лучи, словно удары.

Нары. Снега. Я в толпе сермяжного войска.
В Польшу налет — и перелет на Восток.
Я стал частью потока, безликой массы, движимой инстинктом выживания. Холод пробирал до костей, а снег, казалось, покрывал не только землю, но и души людей. Мы шли, не зная куда, ведомые приказами и общей бедой. Польша, земли, пропитанные болью и кровью, стали лишь перевалочным пунктом. Затем – Восток. Бесконечный, манящий и пугающий своей чуждостью.

О, как сияет китайское мертвое солнце!
Помню, о нем я мечтал в тихие ночи тоски.
Там, среди раскаленных песков и древних легенд, я впервые увидел его – китайское солнце. Оно не грело, оно лишь светило, холодным, безжизненным светом, отражаясь в глазах людей, столь же опустошенных, как и я. В его безмолвном сиянии я находил утешение, сравнивая его с тем, что когда-то было для меня символом жизни. В тишине восточных ночей, когда тоска сжимала сердце, я мечтал о нем, как о далекой звезде, надеясь, что оно принесет мне покой.

Снова на родине я. Ем чечевичную кашу.
Моря Балтийского шум. Тихая поступь ветров.
Возвращение было не менее странным, чем уход. Родные пейзажи казались чужими, а знакомые звуки – приглушенными. Простая чечевичная каша, которую я когда-то презирал, теперь казалась деликатесом. Шум Балтийского моря, некогда источник вдохновения, теперь напоминал о бурях, которые я пережил. Ветер, ласково шепчущий в ушах, приносил с собой отголоски прошлого, смешанные с запахом соли и свободы.

Но не откроет мне дверь насурмленная Маша.
Стаи белых людей лошадь грызут при луне.
Но прошлое не отпускало. Образ Маши, с ее нахмуренными бровями и недовольным взглядом, стоял перед глазами. Дверь, которая когда-то была открыта, теперь казалась запертой навсегда. А вдали, под холодным светом луны, я видел странное зрелище: стаи людей, чьи лица были бледны, как снег, словно дикие звери, грызли мертвую лошадь. Это было видение конца, символ упадка и отчаяния, которое я принес с собой из своих странствий.

Константин Вагинов.