Что там движется в арках над сонной водой?
То ли толк, то ли волк, то ли бог снеговой —
на смятение зрения, шелест и вой
ничего не ответит зима.
До подушек и кружек, остывших печей,
до вещей, никому не заметных вообще,
промерзают пустые дома.
Задыхается вечер, и льётся, и льёт
на ольховые арки зелёнку и йод.
Подземельный на небо сейчас перейдёт,
на дроблёное небо стекла
золотого, сквозного. На убыль, на спад
поднебесный под землю спускается спать,
и по рекам плывут зеркала.
Я люблю этот лёд, потому что он свет,
кристаллический плод летаргических лет —
да пройдёт их насквозь неизвестный аэд,
идиот нисхождений в аид,
существующий только когда говорит,
понимающий только когда повторит:
я люблю этот свет. Этот свет.
Кто там пишет свои — не свои — сквозь слои,
по косынкам кустов, по волне колеи,
по краям, по мелодиям ям,
и дыханье бежит во ветвям, по верхам,
по заброшенным в пыль чердаков черепкам —
декабрям, январям, февралям?
Кто там ходит за окнами, страшно смотреть.
Тело ночи умеет так медленно тлеть,
тело печи умеет так медленно греть,
что зимы голубая зола
вычитает из веток последний огонь
и танцует нагой раскалённой дугой
до утра, до тепла, добела.
Я смотрю в темноту, я стою на посту.
…Припадёт к повороту, пройдёт по мосту,
пролистает меня по листу по пусту
и накроет всем телом снегов.
То ли стук, то ли стык, то ли зверь, то ли сбой.
Позовёт меня голос родной ледяной:
«Кто там движется в арках под полной луной?»
И тогда я увижу его.
Екатерина Боярских.
В этих строках зимняя ночь предстает не просто как время суток, а как живое, дышащее существо, окутанное тайной. Арки, над которыми витает нечто неопределенное – то ли просто шум ветра, то ли отголоски древних мифов, то ли само олицетворение зимы – создают атмосферу загадочности, где реальность смешивается с фантазией. Вода под арками, сонная и неподвижная, лишь подчеркивает эту зыбкость образов. Зима, как молчаливый свидетель, не дает ответов, оставляя наблюдателю лишь пространство для собственных догадок и переживаний.
Пустые дома, промерзающие до самых основ, становятся символом ушедшей жизни, застывшего времени. В них остаются лишь вещи, которые потеряли своих хозяев, свои истории, став частью безмолвного пространства. Это ощущение заброшенности, холода, проникающего не только в стены, но и в душу, передается через образы остывших печей и подушек, хранящих лишь воспоминания.
Вечер, задыхающийся в своей густой синеве, льет на мир не только сумрак, но и нечто иное, метафорическое – «зелёнку и йод». Эти образы, кажущиеся неуместными в зимнем пейзаже, могут символизировать попытку исцеления, заживления ран, нанесенных временем или самой природой. Подземелье, мир теней и скрытого, тянется к небу, к свету, стремясь преобразиться. Дроблёное небо, подобное осколкам стекла, отражает эту двойственность, этот переход от тьмы к свету, от привычного к неведомому.
Любовь к льду – это любовь к свету, к чистоте, к прозрачности. Лед здесь – это не просто замерзшая вода, а «кристаллический плод летаргических лет», символ застывшего времени, которое, однако, хранит в себе потенциал пробуждения. Неизвестный аэд, проходящий сквозь эти годы, подобен поэту, который способен вдохнуть жизнь в застывшие формы, оживить их своим творчеством. Его «идиотские нисхождения в аид» – это не падение, а скорее погружение в глубины бытия, в самые истоки существования, где истина открывается лишь через слова, через повторение, через утверждение: «я люблю этот свет».
Далее поэт задается вопросом о том, кто же пишет эту невидимую историю, кто оставляет следы на природе, на колеях, на мелодиях ям, словно на страницах забытой книги. Это дыхание жизни, пробивающееся сквозь ветви, сквозь пыль заброшенных чердаков, связывающее времена года – декабри, январи, феврали – в единый, непрерывный поток.
Ночь, как живое существо, медленно тлеет, подобно угасающей печи, которая еще хранит остатки тепла. Голубая зола зимы – это пепел прошлого, который стирает последние отголоски огня, преображая их в холодный, но завораживающий танец. Этот танец продолжается до утра, до нового тепла, до полного преображения, до «бела», символизирующего чистоту и начало.
Лирический герой, стоя на посту, наблюдает за этой трансформацией. Темнота, окружающая его, кажется живой, способной прикоснуться, пройти, пролистать, накрыть собой. Стук, стык, зверь, сбой – эти звуки и ощущения сливаются в единое целое, предвещая что-то важное. Зов родного, но ледяного голоса: «Кто там движется в арках под полной луной?» – это приглашение встретиться с тайной, с самим собой, с тем, что скрыто в глубинах ночи и души. И тогда, в этот момент откровения, герой увидит «его» – возможно, себя, возможно, символ зимы, возможно, саму истину.